Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
— Дождись меня, Камомэ! — прокричал я, — Такэси сделает тот самолет!
Даже если Камомэ никогда не сможет подняться на нем.
— Я верю тебе! Иди! — грустно улыбнулась она, — Тебе нельзя еще больше заболеть.
— И ты не смей болеть! — сердито проорал я, — Иди погреться домой!
Как будто это могло что-то изменить!
— Я приду погреться домой, — тихо сказала она.
Кажется, именно это сказала она.
А я отвернулся, чтобы она не видела моих слез.
Я же обещал ее поддерживать. Но я не мог не плакать, думая, что ее здесь не будет, когда я вернусь. Впрочем, на моей спине глаз не было, а я старался ровно идти, и голову подняв. Закусил до крови губу.
Я же обещал. Я же обещал ей, что вернусь!
Пусть она верит.
Хотя бы последние свои дни и часы пусть она верит, что я однажды вернусь. И в небо однажды взлетит наш самолет.
Я…
Мне безумно больно, но я должен стать смелым.
Я должен уйти, будто я смелый сейчас.
Нет, не так.
Я должен сейчас уйти, чтобы исполнить ее мечту.
Я же…
Я ей обещал!
— Папа! Папуля! Ты в порядке или нет? Мне скорую вызвать?
Сдать врача скорой? Придумает же!
Но голос моей малышки вырвал меня из тех мрачных воспоминаний.
— Тогда я побежала скорую вызывать! — припечатала она.
— Что?! — вскочил я с закрытого унитаза.
— Ну, тебе же плохо. Сидишь там долго и молчишь. Вообще меня не слышишь!
Я… ее не слышал? Совсем задумался! Но, впрочем, у меня остался еще кто-то, кого я могу защищать. Хотя б от лишних волнений.
— Погоди же! — я все же в тесный коридор вышел, — В порядке я! В полном порядке я!
И столкнулся с укоризненным взглядом моей малышки.
— Это хорошо, что с тобой все хорошо, — серьезно произнесла она, внимательно смотря на меня.
— Ох уж упрямый ребенок! — сорвалось с моих губ
Сам смутился, что внезапно обругал ее.
— Но я же твоя любимая дочь? — коварно улыбнулась девочка.
— Разумеется, — улыбнулся ей.
Юмэ счастливо рассмеялась.
— Значит, мы полетим на самолете в путешествие?
Остатки моего самообладания улетучились. И я кинулся бегом из дома. Подхватил мой велосипед. Уехал, куда глаза глядят.
От дочки подальше. От жутких ее просьб. Туда, где самолеты не летают. Я не взлечу на самолете ни за что! Я же обещал Камомэ, что в небо мы поднимемся вдвоем! Я только ей обещал. И ничего сделать не смог.
Отъехав далеко от дома, за чертой города остановился. Поднял глаза к небу. Небо сегодня было чистым. Только над этим местом, над этим городом чайки не летали. И к лучшему. Я и ту, умершую, забыть не смог. И я никогда не смогу забыть Камомэ.
Я люблю мою дочь, но я правда не смогу подняться с нею в небо на самолете! Я не хочу с нею взлетать!
— Знаешь, Камомэ… — сказал я тихо, смотря небо, — Иногда мне тоскливо до жути. Ты больше не можешь умереть. Ты уже умерла. Может быть, там ты уже не чувствуешь боли. А я вот все еще живой. Мне до сих пор приходится жить. Но вспоминать о тебе, встречать всплывающие эти воспоминания так больно!
Вздохнул.
Машин пока не было, и я мог спокойно стоять и говорить с ней. Не знаю, зачем я говорил это вслух. Но молчать уже не мог.
— Знаешь, Камомэ… В тот день, когда я вернулся, я стоял и кричал. Я звал тебя. Два часа как дурак стоял у обрыва и звал тебя! В это время ты могла летать надо мною, но сделала вид, что не слышала меня. Или это была не ты?..
Небо молчало. Лишенное белых птичьих крыльев.
— Знаешь, Камомэ… — продолжил я, — Иногда, оставшись в одиночестве, я плачу. Я спрашиваю у судьбы: «Почему?!», раз за разом задаю небу этот бессмысленный вопрос, как будто там кто-то может еще услышать меня. Но, если честно… кажется, я понимаю причину твоего молчания. Ведь ты умерла. Ты уже умерла. Ты уже могла петь в небе, но побоялась признаться в этом живому человеку.
Из груди моей вырвался новый вздох.
— Знаешь, Камомэ… я иногда задаюсь вопросом… а ты меня до сих пор помнишь?.. Помнишь тот один день нашей короткой юной дружбы? Ты уже успела облететь вокруг света, как и хотела? Все-все успела уже увидеть? Или так и не решилась отойти далеко от своей родной деревни?.. Может, ты все еще где-то там, но все еще боишься?..
Я оставил велосипед и устало сел на край дороги. Устало взглянул на небо.
— Знаешь, Камомэ… я все еще хочу вернуться на берег моря, к тому обрыву. Я мечтаю еще хоть раз услышать твою песню. Я до сих пор не смог ее забыть. Только… я теперь боюсь. Я до сих пор боюсь, что ты не ответишь мне, если я еще один раз приду к обрыву и снова буду звать тебя, — сжал рубашку на груди. — Боюсь, мое сердце во второй раз не сможет этого перенести. Хотя… знаешь, Камомэ?.. Благодаря тебе и твоей вере в меня я стал сильным. Я смог стать сильным! Жаль… мне очень жаль… я так и не смог сделать ничего для тебя. Я не выполнил моего обещания, Камомэ. Мне очень жаль, что я не сдержал его.
Ладонями лицо закрыл. Даже шум машины вдалеке, приближающейся ко мне, меня не пугал. Да и в стороне я сижу. И просто… не пугал.
Снова заговорил, словно она могла меня расслышать:
— И, знаешь, Камомэ… у эскимосов есть странное поверье: они уверены, что душа умершего превращается в чайку. То есть, если они правы, то у людей после смерти все-таки появляются свои крылья. Может, когда-нибудь мы вдвоем уже сможем подняться в небо? И я смогу сказать тебе: «Прости, я не исполнил твою мечту!». Но, может… если я смогу… если все после смерти смогут стать чайками, то вдруг и я смогу подняться в небо с тобою вместе?.. Я не жду твоей песни. Не надо мне петь, Камомэ. Я этого, правда, не стою. Я только лишь хочу извиниться.
Под моими ладонями потекли полоски горячие.
Прогудела, проезжая машина. Нет, остановилась.
— Вам помочь? — голос молодой, ладонь чья-то плечо робко тронула. — Может, я скорую позову?..
— Нет, — смущенно улыбнулся молодому мужчине. — Все в порядке. Со мной, правда, все в порядке. Я просто вспомнил одну девочку. Подругу моего детства.
Он с грустной улыбкою кивнул: сам тоже кого-то уже провожал. И попросив меня быть осторожным, все же вернулся в машину к своей юной спутнице и уехал. Хотя бы они уезжали вдвоем. Хотя они тоже не умели летать.