Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
А еще я всею душою благодарил свою жизнь и Муросава-сан за то, что сегодня я по-прежнему живой и даже могу танцевать со всеми. Даже могу сам повторить разученные прежде движения! Вижу горящие от счастья глаза моих близких и давних друзей, которые танцуют вокруг меня!
Ох, благодарю вас, Муросава-сан, за то, что подарили мне этот чудесный миг, моего возвращения домой и радость в глазах моих родных, увидевших живого и крепкого меня! Благодарю всех прежних и нынешних врачей, которые хранили, хранят и будут хранить людей! Благодарю этот освежающий ветер, дующий на мое разгоряченное танцем тело! Это красивое светлое небо! Эту красивую белоснежную чайку с росчерками черной туши на голове и кончиках крыльев…
Чайка…
Я споткнулся. И застыл, смотря на небо.
Чайка… Камомэ…
Ох, Камомэ!
Дед Суму уже умер, но мой дед был еще живой.
Он нашелся дома. Пил чай, смотря в окно. Нет, на дерево, у которого любила вязать летними вечерами бабушка. Бутылка сакэ, выигранная Мисару, стояла возле чайника, не открытая.
— Позволишь?.. — робко на кухню вошел.
— Конечно, садись, — глава семьи, ко мне повернувшись, мне улыбнулся, — Я рад, что ты вернулся домой. Сейчас чаю тебе налью… — приподнялся уже, взявшись за угол стола.
— Сиди уж. Я сам, — остановил его, осторожно сжав плечо. Сам себе чистую чашку достал. Сел напротив. Нет, подумав немного, сел с ним рядом. Так как-то ощущения близости больше. Да и это милое, теплое чувство возвращения домой. Когда душою и телом уже устал. Даже если стены и вещи уже чужие, зато люди близкие мои все еще здесь. И хорошо. И за ихай спасенные я еще раз поблагодарю Мисару.
Дед неторопливо чаю мне налил, чайник неторопливо отставив, чашку мне протянул, рисунком к себе. Я ему улыбнулся и, чашку приняв на ладонь, глядя ему в глаза, перевернул рукою другою рисунком к себе. Отпил. Ох, этот блаженный вкус детства!
Я медленно пил чай, наслаждаясь родным вкусом — у него получилось в точности как у бабушки — о чудо! А старик с улыбкой смотрел на меня. Довольный, что я вернулся. Я понял.
Я молчал и, подглядывая на него иногда от своей чашки чая, видел, как он откровенно любуется мною. Ну да, ожидал, что приедет прыщавый, худой мальчишка, а приехал рослый здоровый парень.
А потом снова вспомнил про не — и сердце болезненно сжалось. Дождалась или нет?..
— Дедушка, ты же всю жизнь у моря живешь, правда?..
— Разумеется, — он задумчиво потеребил короткую бороду.
— Помнишь тот год, когда я убежал?..
— Как такое забудешь? — он вздохнул.
Опустил глаза усталые в полную еще чашку.
Замучил я их тогда.
— И врача Муросава-сан помнишь?
— Всегда помнить буду! Он подарил тебе жизнь!
— Прости, что заставил вас всех поволноваться, — голову виновато опустил.
— Я даже рад, что ты оказался достаточно смелым, чтоб попытаться.
— А бабушка…
— Это просто старость, — он вздохнул. — Кое-что люди могут. А старость неизлечима. Пока. Разве что ученые решат эту проблему в будущем. Хотя, говорят, тогда нам на Земле места может не хватить.
— Надеюсь, ученые что-нибудь придумают, — улыбнулся, — хорошее.
— Жалко Муросава-сан, — дедушка вздохнул.
— Да, жалко, — вздохнул.
Мы сколько-то молчали, вспомнив моего учителя.
Крик чаек над домом меня разбудил.
— Скажи, дедушка… — начал и запнулся.
— Что?
— Была тут одна девочка…
— Девочка? — он хитро улыбнулся.
— Она вдохновила меня попытаться. Я ей обещал сделать самолет и вместе взлететь.
— Вот как? — мужчина хитро улыбнулся и наконец-то отпил чая.
— Только я не знаю ее имени. Она сказала, что ее зовут Камомэ…
Он с громким стуком поставил чашку на стол.
— То есть, она могла соврать. Вроде у нас не было девочек с таким именем? Я и в школе не видел, а там всех знал. Разве что новые переехали… незадолго до моего побега.
— И где… — старик запнулся, — Где ты ее встретил?
— У моря. Мы поговорили. И я призадумался, что у меня все-таки есть надежда.
Он снова поднял чашку, приготовился слушать.
— В день бури. Когда я в грозу удрал из дома после приезда врача, — я смотрел в окно за его плечом, — Она стояла на краю обрыва в простом белом платье, босая. Ветер трепал ее платье и волосы. Хотя они были достаточно мокрыми. В такой-то дождь! Но ветер был сильным. И она пела мне песню. Очень смелая девочка. Но, боюсь, она не сказала мне своего имени честно. Она сказала: «Зови меня Камомэ». Как кандзи «чайка».
Чашка выпала из рук дедушки и оглушительно разбилась, заставив меня вздрогнуть. Старик в ужасе смотрел на меня.
— Что… — запнулся, но, трижды тяжело вздохнув — он продолжал как-то странно смотреть на меня, как-то даже напугано — все же уточнил, — Что… та девочка… она умерла?..
— Она… — глава семьи запнулся, — Она давно умерла.
— Значит, еще в тот год? — голову обхватил руками.
А я не знал! Зачем я сбежал?! Мог поддержать ее тогда! Или хотя бы на время вернуться домой, заверить, что я выжил и ушел учиться самолеты делать. Вдруг ей это было важно? Но поздно уже сейчас. Поздно…
— Н-нет, — голос старика дрожал, — Хироми Хиросаки умерла еще во время войны.
— Что?.. — глаза на него поднял. — Я тебя не очень понимаю.
— Ее давно среди живых нет, — дед подпер голову рукой.
Долго молчал, оставив меня в недоумении. Потом, руку протянув, нервно отпил из моей чашки. И начал рассказ:
— Еще до Второй Мировой войны это было. В моей деревне жила очень бедная семья. Питались только тем, что ловили в море. Но жили дружно. А во время войны их старшая дочь сильно заболела. Чахла на глазах. И врач сказал, что не может помочь. Надо бы ее в столицу, травы редкие, операция. Что-то такое… сложное. У них денег не было. Война… а еще ее мать внезапно оказалась беременной. Седьмым ребенком уже. Она усталая как-то ругалась на шаливших детей. Закричала: «Если снова родится дочь — я сама ее задушу!». Хироми тогда расплакалась. Мы, дети, видели, но не знали, чем помочь. У нас самих денег не было. Все сложно жили. Да и со старины беднякам иногда приходилось спасать старших детей… так… — старик вздохнул. — Но Хироми испугалась за нерожденного ребенка, брата или сестру. Проплакала полдня, а потом ушла. Через два дня ее тело нашли на скалах у воды, ужасно разбитое. А над нею кружилась одинокая чайка. Должно быть, она сама спрыгнула.
Не хотела, чтобы от нее семье много хлопот было. Мать, разумеется, плакала. Кричала, что ничего такого не имела в виду, что она просто устала, что просто накричала сгоряча. Но Хироми было уже не вернуть. Только одинокая чайка кружилась над их домом, отчаянно, пронзительно крича, словно от боли или от ужаса. И от криков той чайки всем становилось только хуже.
— А следующий ребенок? — спросил я, напрягшись.
— Разумеется, мать его берегла. В день его рождения, кстати, тоже над их домом летала одинокая чайка, только кричала как будто уже торжествующе. Каждый день прилетала туда, кружилась вокруг дома, словно хотела понять, жив ли малыш?.. Успокоилась только когда мать начала выносить дочку на улицу. А когда однажды, не спавшая и уставшая, вдруг попросила чайку не кричать, не будить малышку, то чайка сразу же улетела.