Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Он вздохнул, лицо растер.
— Вообще, мы с того года видели порою одинокую чайку над обрывом. И над местом, где нашли тело разбившейся Хироми. Люди стали поговаривать, будто то призрак ее возвращается, не в силах забыть обиды. Но над маленькой сестрою ее иногда летала чайка и не кидалась на нее. Словно просто прилетала посмотреть, как там девочка растет. А когда… — вздохнул, — Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, люди говорили, что видели стоящую у обрыва девочку в простом белом платье. Она смотрела туда, где погибли люди. Множество людей… много людей погибло в ту войну… у всех.
— Но… — мои руки задрожали, — Ты думаешь, я видел только призрак Хироми?..
— Так у нас никогда не было тех, кого называли Камомэ, — дедушка вздохнул. — То есть, может, и были, до войны. Но после Хироми в нашей местности боялись давать это имя детям. Боялись, они повторят ее судьбу. Или что она обидится. Она же жизнь уже отдала, чтобы другая девочка смогла жить.
Я расплакался и выбежал из дома.
Ноги сами принесли меня к морю. На тот самый обрыв. Только на этот раз сердце спокойнее билось в моей груди. И я не задыхался, как тогда.
Я узнал то место сразу, хотя сегодня был солнечный светлый день, и море сегодня было тихое.
Над обрывом летала одинокая чайка.
— Камомэ! — прокричал я, — Отзовись, Камомэ! Это я, Такэси! Я вернулся!
Но чайка как будто не обращала внимания на меня.
— Я выжил, Камомэ! — отчаянно прокричал я.
И тишина. Пугающая тишина. Она даже просто не кричала мне. Того, что можно было счесть за приветствие. Или… она мне не верит?..
Стало обидно и больно.
— Я выжил, Камомэ! — снова прокричал я, — И я пошел учиться! Я теперь учусь делать самолеты! — слезы снова заструились по моим щекам, — Я не знал, что тебе этого не надо, Камомэ! Я не знал, что у тебя уже есть крылья! Но я правда хотел сделать для тебя самолет и подарить тебе крылья! Я не знал, что ты уже умерла!
Мимо проходящие дети косились на меня. Но мне было все равно.
— Камомэ! — отчаянно прокричал я, — Ответь же мне, Камомэ! Ты же раз уже пришла! Я же знаю, что ты уже умерла!
Дети, переглянувшись, побежали прочь от меня. К деревне. Соседней. Мне все равно. Пусть люди думают все, что им угодно. Только…
— Камомэ, ответь мне хоть что-нибудь!
Долго я ее звал. Чайка просто молча парила над морем и надо мной. Другие чайки почему-то избегали подлетать к ней, словно не считали ее своей.
А потом мои родители пришли, поседевшие. Пришел, ковыляя, дед.
Я врал, что просто вспомнил старую знакомую. Хотя дед внезапно сказал, что все им рассказал.
— Спасибо, что вдохновила нашего Такэси, Камомэ! — прокричала моя мать, поклонившись ей.
Но птица продолжала молча парить над морем. Да и что ей до нас? Даже если это была она, то какое ей дело до нас? Ей, у которой уже были свои крылья. Той, которая могла петь в небе, когда хотела!
В тот день, не выдержав боли в сердце и косых взглядов соседей — они решили, что я спятил и так подло, сначала приехав порадовать моих родных, подло приехал лишь много лет спустя, а надо было раньше — я сбежал обратно в Токио.
С тех пор я больше не приезжал в родную деревню. Я боялся. Даже на похороны деда не приехал. Мне было очень стыдно, но я боялся, что люди будут плохо думать о моих родственниках, если я опять сорвусь. Или что сердце мое уже не выдержит ее безмолвного презрения ко мне, человеку, который дерзнул пообещать ей и небу, что я однажды смогу подарить ей крылья.
В день похорон дедушки был такой же холодный и дождливый день, как и в день смерти Муросава-сан. Я вышел зачем-то гулять под дождем.
Я должен был жить. Должен был дальше учиться. Я же им обещал. Но сил дальше идти не было. Сил не было жить. Раз Камомэ не были нужны крылья — у нее уже были свои — то зачем это все? Зачем те тяжелые ночи в больнице, та моя борьба? Зачем слезы родных, которых я кинул, чтобы учиться и выжить?! Зачем те бессонные ночи над книгами? Ведь моей Камомэ не нужны были искусственные крылья. У нее уже были свои. Она даже не захотела говорить со мной. Хотя знал уже ее секрет. Хотя я такой ее принял. Я понял теперь, почему у нее тогда были тогда такие холодные руки, а я никак не мог их согреть. Хотя она когда-то приняла меня. Или… она никогда не принимала меня. А я… я обещал птице, что помогу ей летать! Вот дурак!
Передо мною улицу переходил старик. Сделал несколько шагов от светофора. Упал. Включился красный свет.
Нет! Я не выдержу новых потерь! Только не он!
И я бросился к нему, разбрызгивая лужи. Мимо отчаянно сигналящих машин. К счастью, редких.
У старика случился сердечный приступ. К счастью, я слушал достаточно разговоров Муросава-сан и его друзей. Я смог поддержать этого старика. Я на своих руках дотащил его до больницы. Ну, почти. Уже за улицу или две нас заметили. Водитель остановился, пустил к себе, быстро довез. И мы вместе сидели у реанимации, ждали, волнуясь, результатов. Потом, узнав, что все обошлось, этот милый мужчина домой поехал. А я остался ждать в коридоре. Родственники придут утром — и я успокоюсь. Я хотя бы его не брошу.
Утром меня разбудили осторожно его дочь и жена. Благодарили, что не бросил. Я смущенно отвечал, что я помогал не один. И врач тоже меня хвалил.
Потом меня покормили вместе с врачами. Ругались, что сидел в мокром, простыл, чихаю. Я только улыбался, ведь тот старик был живой! Хотя бы кто-то в моей жизни остался живой. Я кому-то смог помочь! Хотя бы одному! Хотя, конечно, в основном все делали врачи.
Я с любопытством оглядывался на врачей и медсестер. Они казались мне какими-то другими людьми. Едва ли не богами. Ведь они возвращали людям их близких! Много раз возвращали. Вопреки судьбе и несчастьям!
Потом меня молоденькая и веселая девушка позвала к старику. Мол, он очнулся и хочет лично меня поблагодарить. И здорово, что я еще не ушел. И, хотя она обегала всю больницу — по ее словам — и хотя я был мокрый и чихал, а она — лохматой и невыспавшейся, она почему-то шутила. И больным, мимо проходя, успевала сказать что-то веселое.
В лифте я не выдержал, спросил, зачем столько шутить, когда все так серьезно.
— Если не шутить, зачем вообще жить? — засмеялась она. Но, отсмеявшись, девушка добавила уже серьезно: — Ведь врачи своим поведением могут скрасить им тяжелые часы выздоровления, волнение перед операцией или просто поддержать в последние часы. От врача многое зависит.