Моя Шамбала
Шрифт:
Зимой мы встречались реже. Иногда у Каплунского, чаще на улице, и тогда шли на банную гору кататься на сан-ках или лыжах. Санки были одни, у Пахома. И даже не сан-ки, а небольшие сани. На них мать Пахома, тетя Клава, во-зила воду в бочке. Лыжи были только у меня и у Армена. Наши универсальные лыжи подходили под любые валенки. Брезентовую петлю всегда можно было подтянуть или от-пустить, а пятки валенок надежно держала тугая резинка, закрепленная по краям петли.
Катались по очереди. Лучше всех на лыжах держался Пахом. Но и он ни разу не осмелился съехать с высокой кручи, откуда съезжал Ерема с Ленинской улицы на лыжах с настоящими жесткими креплениями и легкими
Эта круча в своем основании обрывалась, образуя трамплин так, что видна была глина и камни выступа, не засыпанного снегом. Когда Ерема лез на кручу, помогая се-бе палками, свои и чужие пацаны останавливались и жда-ли, когда он начнет свой спуск. А Ерема некоторое время стоял на небольшой площадке наверху, чтобы отдышаться, потом чуть приседал и, прижимая лыжи всем весом, мчался вниз, пролетая над обнаженным скальным выступом так, что одна лыжа от неровного края чуть поднималась выше другой и, казалось, Ерема потеряет равновесие и грохнется со всей силы на утоптанную дорожку, отделявшую кручу от общей горки, но он опускался точно на склон и, невероят-ным образом удерживая равновесие, стремительно скаты-вался вниз под свист и одобрительные крики всей катаю-щейся пацанвы.
И никто больше не рискнул подняться на эту кручу, чтобы съехать с нее так же лихо, как Ерема.
С некоторых пор меня стала преследовать навязчивая мысль. Чтобы я ни делал, у меня перед глазами стояла кру-ча, с которой скатывался Ерема. Она возникала в моем соз-нании так ярко, что я видел каждый камешек и черные мазки земли в глиняном выступе, хотя я, казалось, не об-ращал особого внимания на этот выступ. А когда мне стало регулярно сниться, что я съезжаю с этой кручи, причем, без конца: отталкиваюсь и еду, и снова отталкиваюсь, а страх опутывает ноги перед обрывом, и я возвращаюсь к исход-ному положению, я понял, что должен съехать с этой горы, чтобы прекратить это мучительное наваждение, которое буквально изводило меня.
В этот день я встал пораньше, когда на горке еще ни-кого не было, и пошел к реке, твердо решив повторить Ере-мин спуск. Я чувствовал страх, когда лез на кручу, с трудом карабкаясь и помогая себе руками; я чувствовал страх, ко-гда стоял на небольшой площадке над выступом и, надев лыжи, смотрел вниз. Было высоко, и я не видел этого голо-го обрыва, который составлял трамплин. Передо мной ле-жал только снег, и визуально лыжня не обрывалась, а как бы продолжалась на сплошном склоне. В голове шевельну-лась мысль: "Нужно вернуться", но совершенно неожидан-но, будто кто меня толкнул, я сорвался вниз. Скорость бы-стро увеличивалась, на краю обрыва моя левая лыжа прыг-нула на неровности, и я почувствовал, что теряю равнове-сие и неотвратимо падаю, переворачиваясь головой вниз. Ударился я животом и лицом, смягчив удар руками. Я чув-ствовал, как ломаются лыжи, а в глазах темнеет, и бенгаль-скими огнями рассыпаются искры.
Некоторое время я лежал в снегу. Снег забился в нос, уши, рот. Боль в солнечном сплетении, от которой я задох-нулся, и от которой померкло сознание, прошла. Я встал, выплевывая снег и отряхиваясь, и пошел собирать лыжи, от которых остались лишь полозья без концов, и вдруг почув-ствовал такой прилив дикого восторга, что мне захотелось петь и кричать. Восторг сменился ощущением счастья, и тихие слезы невольно покатились по щекам. Потом я ощу-тил, что во мне появилось что-то новое. Исчез страх. Если бы не сломанные лыжи, я бы обязательно повторил свой спуск, и мысли о том, что я могу разбиться, у меня больше не было, более того, я был уверен, что смогу теперь съехать и не упасть. Я не чувствовал страха, и это было больше ощущения "бояться, не бояться", это было полное и тупое отсутствие страха, и это противоречило основному биоло-гическому закону, закону самосохранения. Я сунул под-мышку сломанные лыжи, взял палки и пошел домой.
Злополучная круча мне больше не снилась, но во мне поселилась высокомерная уверенность в том, что для меня отныне нет ничего невозможного. Это пугало и раздражало меня, потому что это было сродни гордыне, которая, как я знал от бабушки Маруси, была великим грехом...
Перед Днем Советской Армии меня и Генку Дурнева принимали в комсомол, потому что нам исполнилось по че-тырнадцать. В нашем классе уже многие ходили комсо-мольцами. Кого приняли перед ноябрьскими праздниками, кого перед Новым Годом. Не комсомольцами оставались только переростки: Агарков, Андрианов, Семенов, Аникеев, да Аркашка, брат Барана. Им уже давно перевалило за пят-надцать и даже за шестнадцать, но как-то само собой разу-мелось, что им в комсомол путь заказан.
Комсоргом класса у нас был выбранный единогласно Женька Третьяков. Недаром он читал собрание сочинений товарища Сталина. Тут не все художественную книжку мог-ли осилить до конца, a oн собрание сочинений товарища Сталина читает.
На собрании мы с Генкой Дурневым сидели за первой партой в белых рубашках, застегнутых на верхние пугови-цы, напряженные и торжественные. За учительским столом сидели Женька Третьяков, Женька Богданов и приглашен-ный председатель Совета Пионерской дружины Валя Кли-мов. Он был в пионерском галстуке и с тремя красными нашивками на рукаве - символом его пионерской власти. На прошлой неделе мы с Дурневым стояли в этих же белых рубашках, но с повязанными поверх красными галстуками перед пионерской дружиной, а Валя Климов рекомендовал нас в комсомол, после чего собственноручно снял с нас гал-стуки, и мы как бы уже не были пионерами, хотя еще и не комсомольцами. Вторую рекомендацию мне дал Женька Богданов, а Дурневу сам Третьяков.
Первым к столу пригласили Генку. Комсорг дал ему хорошую рекомендацию-характеристику и спросил у соб-рания, готовый в любую минуту поддержать своего проте-же: "Вопросы к Дурневу есть?"
– Что такое демократический централизм?
– раздался насмешливый голос Пахома.
Собрание сразу оживилось. Раздались смешки.
– Пахомов!
– Женька привстал на стуле.
– Не превра-щай комсомольское собрание в балаган.
– При чем здесь балаган?
– обиделся Пахом.
– Пусть ответит на вопрос по уставу. Меня в райкоме спросили: "Что такое демократический централизм?"
Генка Дурнев растерянно смотрел в зал и молча пере-минался с ноги на ногу. Женька Третьяк полез в Устав. По-листав, сразу не нашел, и захлопнув тоненькую красную брошюрку, спросил Пахома:
– Ну и что же такое демократический централизм? Сам-то знаешь?
– Теперь знаю. Выборность всех руководящих органов комсомола сверху донизу, отчетность комсомольских орга-нов, строгая комсомольская дисциплина и подчинение меньшинства большинству. И еще, обязательность реше-ний высших органов для низших, - отрапортовал Пахом и, довольный, сел.
– Вот видите, товарищи, как плохо мы знаем Устав!
– нашелся Женька Третьяк.
– А в райкоме могут задать лю-бой вопрос, и будет стыдно не ответить. Еще вопросы?
Вопросов больше не было. Всем хотелось, чтобы соб-рание поскорее заканчивалось, да разбежаться.
– Обязанности члена ВЛКСМ, - задал вопрос сам Женька. Дурнев оживился и стал бойко перечислять:
– Член BЛKCМ обязан: быть активным борцом за пре-творение в жизнь величественной программы коммунисти-ческого строительства, быть патриотом советской Родины, отдать для нее все свои силы, а если понадобиться, отдать за нее жизнь; настойчиво овладевать марксистско-ленинской теорией, показывать пример, хорошо учиться...