Моя судьба

Канес Саша

— Но в ней намек! — отозвалась я.

— Правильно — добру молодцу урок! — Он допил кофе, поставил на столик чашку и продолжил: — Много-много лет назад поселились люди в самом сердце Аравийского полуострова. Это были те, кто не хотел, чтобы их узнавали и находили. И наверное, были у них на то причины, потому что иначе зачем селиться там, где нет воды и так мрачно и тоскливо, что даже верблюд тоскует, не находя для себя и колючек вдоволь. Там не росли колосья злаков. Там не было никаких полезных животных. Даже скорпионам было неуютно в этой пустыне всех пустынь. А люди там жили — жили тем, что забирали лишнее у купцов, идущих с караванами к Красному морю или обратно в Персию. А иногда они приходили на оазисы и

брали там то, что им нужно было для себя. Другие арабы ненавидели их, называли бандитами и пугали рассказами о них своих непослушных детей. Каждый мулла в мечети проклинал их именем пророка. Но родился среди них великий человек. Звали его Ваххаб. Еще молодым он ушел из пустыни посмотреть другой мир и увидел базары и дворцы Персии и Турции, Греции и Передней Азии. Увидел он роскошь правителей и сонное довольство народов. И святой огонь ненависти поселился в его сердце. Он вернулся к своему народу и во имя Аллаха и Магомета, пророка его, благословил верующих на борьбу. Сказал он, что если в мире будет хоть один иудей, или христианин, или буддист, имеющий в достатке больше, чем беднейший из правоверных, то не должно погаснуть пламя беспощадной войны с неверными. И не на базаре, и не в духане место раба Корана, а в борьбе святой. И пусть горит земля под ногами неверных и рушатся жилища их. А тот мусульманин, что откажет братьям Ваххаба в чем-либо, не будет готов отдать на святое дело все, что у него есть, он хуже язычника и должен быть истреблен, как последняя собака! И теперь ни один мулла нигде в мире не посмеет назвать ваххабитов бандитами и ворами, но, наоборот, тайно или явно потребует от верующих помощи для воинов ислама!

Когда-то казалось, что весь мир трепещет при произнесении имен Ленина и Сталина. Но их время прошло! Ленин и Сталин предали народную веру в себя. Не тем, разумеется, предали, что убивали людей миллионами, а тем, что сами померли. В первый раз, когда Ильич Первый, как называли его диссидентствующие интеллектуалы, двинул кони, народ еще простил. Но вот потом, когда еще и Иосиф Грозный откинул копыта, бедный плебс потерял свою веру. А Аллах, есть он или нет его, все равно бессмертен! Власть его имени надежнее, чем была когда-либо власть Кремля.

— Да, веселая сказочка! Оптимистическая!

— А чего вы хотите?! Очень тяжело для думающего человека быть частью своего народа и состоять на государевой службе одновременно! Чувство стыда изнуряет!

— Не могу вам ничем помочь, уважаемый Али! — ответила я. — Вы человек обстоятельный и масштабный! Чувство стыда я могу испытывать только за саму себя и самых близких… Даже, пожалуй, не за всех близких, а только за одного человека — отца!

— У моего народа считается, что власть отца в семье абсолютна. Но реально семья — это мать!

— Слишком сложно для меня. Я не из вашего народа… слава богу… Простите меня, конечно! Но отец был для меня всем. Он знал, как я к нему отношусь. Но это знание не помешало ему умереть в моей душе задолго до своей физической смерти.

Али-Хассан жестом подозвал стюардессу.

— Простите, любезнейшая, а куда вы убрали наше шампанское?

Наклонившаяся к нему девушка ослепительно улыбнулась:

— Я просто не даю ему нагреться, господин Култыгов. Бокалы тоже держатся в холоде. Что подать к шампанскому вам и… вашей спутнице? — Меня тоже одарили белозубой улыбкой.

— Мне — только вино, — ответил Али-Хассан.

— И мне тоже, — поддержала я своего спутника.

— Кстати, — обратился он ко мне, — я, как вы понимаете, работал в российском посольстве в Таиланде, когда познакомился с господином Тао. Думаю, что многие из моих коллег продолжают там работать. Кто-то из них вам помог?

— Помог, — усмехнулась я. — Но не по своей воле. До встречи с Большим Тао он за скромное вознаграждение, — я изобразила пальцами международный жест, обозначающий

денежную подачку, — помог украсть моего ребенка.

— Вот это стыд! — вздохнул Али-Хассан. — Наверное, кто-то из консульского отдела?

— Вице-консул.

— Кто же там сейчас вице-консул? — мой спутник поморщил лоб. — Этот, наверное, светловолосый такой, интеллектуально ущербный, я бы сказал…

Я рассмеялась.

— Александр Петрович его звали…

— Да, да! Назарченков — помню! Засиделся… Я ведь только в прошлом году из Бангкока уехал. Занимал в российском посольстве должность пресс-атташе. Тогда жизнь с господином Тао меня и свела. Он здорово мне помогал, когда наши туристы на Кануе мне создавали проблемы. Я должник господина Тао. А от Назарченкова чего можно было ожидать? Ничего! В смысле интеллекта он не Спиноза, конечно, не Спиноза… И с нравственными нормами у него тоже не очень, помнится! Не мать Тереза и не доктор Швейцер!

— Недаром вы, Али, в дипломаты подались!

— Да уж! Как это сказал поэт: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» Впрочем, это — совсем про другое. А как же с нашим дорогим Александром Петровичем? Извините за любопытство, но подозреваю, что господин Тао провел с ним некоторую воспитательную работу, не так ли?

— О да!

— Не будете ли так любезны рассказать мне. Во-первых, надеюсь, развеселите меня немного. А во-вторых, мне, как члену комиссии по этике, следует перенимать передовой опыт воспитания наших сотрудников.

— Боюсь, для вас, уважаемый Али, данный опыт будет неприменим! — предположила я.

Дипломат задумался.

— Что, прямо так серьезно? — спросил он после минуты размышления. — И наркотики?

— Увы!

— В присутствии свидетелей?

Я кивнула.

— Несовершеннолетняя девочка?

— Не совсем…

— Ladyboy?

Я кивнула.

— И видеозапись у Большого Тао осталась?

Я снова кивнула.

— Лишнее говорил?

— Разумеется!

— И кто-то еще хочет, чтобы мы с такими кадрами укрепляли позиции Российской Федерации на международной арене, способствовали мирному политическому процессу и противостояли экстремистской идеологии!

— Аминь! — подвела я итог его словам.

Самолет, перед тем как приземлиться, пролетел над городом и даже пересек Волгу. Потом он развернулся, и мы увидели вдали справа гигантскую фигуру Родины-матери на Мамаевом кургане. И вот мы наконец приземлились на аэродроме, расположенном посередине плоской, как блин, степи. Я просто умирала от нетерпения. Пульс у меня зашкаливал при мысли о том, что я пролетаю сейчас, наверное, над моим мальчиком. Скорее, скорее к нему! Наша «тушка» подрулила к стоянке, где в это время шла посадка в самолет украинской авиакомпании. По периметру украинский «Як-42» окружали пограничники и таможенники. Теперь это называлось — международный рейс! В груди моей что-то кольнуло, когда я увидела мужчину, бережно вносящего в самолет младенца в конверте. Я видела этого человека со спины, но ростом, осанкой и цветом волос он напомнил мне моего… нет, наверное, уже совсем не моего Леню.

«Интересно, а где его жена, молодая мамаша?» — спросила я сама себя. Но потом поняла: «Конечно же, она первой прошла внутрь, чтобы взять у стюардесс люльку и поскорее установить ее!» И я вдруг представила себе эту женщину, наверное, такую же, как я, — здоровую, грудастую тетку. Только в отличие от меня она, конечно, очень счастлива, ведь у нее есть мужчина, муж, который всегда рядом с ней и без ума от радости, что она родила ему малыша.

Джип МЧС ждал нас у самого трапа. Но перед тем как усадить нас внутрь, сидящий за рулем майор отозвал Али-Хассана, и они о чем-то говорили минуты три. Я с трудом сдерживалась, чтобы не подбежать к ним, не одернуть и не загнать обоих в машину. «Скорее к нему, к моему Маленькому Тао!» — хотелось мне кричать изо всех сил.