Моя жизнь
Шрифт:
Она действительно говорила с сильным акцентом, который никогда не пыталась скрывать; и все любили ее.
я приехала домой, прочитала пьесу, и она мне понравилась.
Конечно, многое вызывало у меня сомнения. Роберто никогда раньше не ставил пьесы на театральной сцене. И потом, я плохо представляла, как итальянский режиссер и шведская актриса будут показывать парижанам американскую пьесу на французском языке.
Над текстом пьесы я усиленно работала с помощью учителя французского языка. Наконец пришло время, когда и Роберто удосужился прочесть «Чай и сострадание». Он сел, и вскоре я услышала:
— Да это же смех! Разве это диалог? А эта фраза? Ты сама-то понимаешь, что все это значит?
— Разумеется, понимаю. Читай дальше.
Но дело в том, что ему была ненавистна сама тема пьесы. Не автор, не манера письма, а именно сама тема. Он просто не мог вынести, что по ходу пьесы мне придется доказывать мальчику, что он не гомосексуалист, то есть так или иначе обсуждать проблемы секса. Это необычайно тревожило Роберто. Он закончил читать, встал, швырнул сценарий так, что страницы веером разлетелись по полу.
— Это самая мерзкая пьеса, которую мне доводилось когда-либо читать. И ты не будешь в ней участвовать.
— Но мы оба подписали контракт, — заметила я.
— Ну и что из этого следует?
— Из этого следует то, что я подписала контракт.
— Никогда в жизни не читал ничего подобного. Этот гомосексуализм...
— Мне очень жаль, но я не могу нарушить слово. Мне нравится моя роль, и я буду играть в пьесе, тем более что через несколько дней начинаются репетиции. А тебе следовало прочитать ее, перед тем как подписывать контракт.
— Я уже сказал, что ты не будешь в ней участвовать, и я тоже.
Наверное, двумя или тремя годами раньше я бы поступила как послушная итальянская жена. А может быть, и нет — ведь я никогда не была такой уж послушной, когда дело касалось моей работы.
— Ты можешь выйти из игры, — сказала я. — Но я обычно выполняю то, под чем подписываюсь. И кроме того, мне нравится пьеса.
— Нравится пьеса? Над ней будет смеяться весь Париж, и через неделю ее снимут с репертуара.
— Ну и прекрасно. Буду играть в Париже неделю.
На свете столько артистов, которым вообще никогда не приходилось играть в Париже. А я буду играть целую неделю.
Он не смог заставить меня уйти из спектакля. А сам сказал Эльвире Попеску, что не будет работать над этой пьесой, поскольку та чудовищна. Едва ли это расстроило Эльвиру.
— Хорошо, — ответила она. — Хотя, конечно, жаль, что вы отказываетесь. Мы поищем другого режиссера.
И они нашли. Репетиции начал Жан Меркюр. А Роберто продолжал изводить меня:
— Это просто глупейшая пьеса! И ты будешь участвовать в этой ерунде? Публика уйдет в середине спектакля!
— Может быть, и уйдет, — отвечала я. — Но я сделаю все, что в моих силах.
И я продолжала отрабатывать с учителем свой французский.
Перед премьерой он сидел в моей уборной и болтал со мной по-итальянски.
— Пожалуйста, Роберто, говори со мной по-французски, — попросила я. — Ведь мне нужно играть на французском.
Но нет. Он еще и предрек:
— Долго ты не продержишься. И будь готова к тому, что в первом же антракте половина зала уйдет.
Я не ответила. Перекрестила его лоб со словами к «Благослови тебя господь», как мы всегда это делаем перед выходом, и направилась к кулисам — почти парализованная, как обычно, от страха перед сценой. Но все шло довольно хорошо.
Когда я вернулась, чтобы сменить платье, Роберто все еще находился в уборной.
— Сколько народу ушло?
— Понятия не имею. Мне было не до этого. Я была слишком занята.
— Подожди до антракта.
Наступил антракт, но никто не уходил.
Я играла последний акт, когда увидела Роберто, стоявшего за кулисами. Я вместе с другими артистами раскланивалась на сцене, овации были оглушительные. Мне вспомнилось, как в Нью-Йорке после «Жанны Лотарингской» я решила, что никогда больше не получу таких аплодисментов. Но и теперь все было так же. Зал неистовствовал. Зрителей невозможно было остановить. Они стояли, аплодировали и без остановки кричали «браво». Когда я вышла на свой сольный поклон, то, выпрямившись, взглянула туда, где стоял Роберто. Наши глаза встретились. Мы пристально посмотрели друг на друга. И я поняла, что наш брак подходит к концу, даже если мы останемся вместе.
В тот вечер мне пришлось принять участие в вечеринке с Роберто и его итальянскими друзьями. Мы много смеялись. Никто не говорил о спектакле. Никто не упомянул о том, что он имел большой успех. На следующий же день Роберто упаковал в отеле «Рафаэль» свои вещи, и я пошла на вокзал проводить его. Не знаю, почему он решил ехать поездом. Помню только, что его чемоданы были полны спагетти. Мы стояли на перроне среди окутанных шумом и дымом людей, и у меня вдруг появилось странное ощущение, что я наблюдаю конец какого-то большого эпизода и что все это никогда не повторится.
Спектакль «Чай и сострадание» в «Театр де Пари» собирал каждый вечер 1200 страстных почитателей. «Прошлым вечером в театр вернулось волшебство», — написал один из критиков. Все отзывы были восторженными. И даже когда Ингрид сделала ошибку в тексте, публика восприняла это как неотъемлемую часть представления.
Я играла жену директора школы. В одной из сцен с ней приходит поговорить отец мальчика. Он очень расстроен тем, что сын такой слабовольный, что он не занимается никакими видами мужского спорта. Пытаясь защитить мальчика, я говорю: «Как вы можете так говорить? Ведь он чемпион школы по теннису, чемпион всей школы». Я произнесла эту фразу на своем лучшем французском, и публика рухнула. Зал рыдал от смеха. Я оглянулась на своих партнеров — директора школы и отца мальчика. Они даже не смотрели в зал. Они повернулись спиной к публике, и плечи их тряслись. Они обессилели от смеха. Я близко придвинулась к отцу и спросила:
— Что я сказала?
— Вы сказали «шампиньон»! «Шампиньон»!
Это слово, как вы понимаете, означает гриб. Вместо титула чемпиона я выдала мальчику титул «гриба» всей школы. Я тоже начала смеяться. А потом повернулась лицом к залу, подняла высоко руку и прокричала: «Он чемпион всей школы!» Зал поднялся как один человек, и раздалось: «Браво, браво!» Потом разразились такие аплодисменты, что минут пять мы стояли, улыбаясь друг другу, и не могли продолжать спектакль.
Студия «ХХ Сенчури Фокс» пригласила меня приехать в США — они хотели со мной работать. Кроме того, они намеревались проверить, как примет меня американская публика; вернет свою любовь или линчует. Руководители студии полностью закупили три спектакля «Чай и сострадание».