Моя жизнь
Шрифт:
Это было ужасно: с первой встречи я вызвал раздражение у той, кого обожал. Но меня это, конечно, не остановило. Я решил, что должен видеть ее каждую неделю. Лучшим временем был полдень среды, когда она играла в дневном спектакле. В два часа я видел, как она входила в театр, и в пять — как выходила. Это было все, что мне требовалось от жизни. Каждую среду и субботу я стоял на своем посту. Но мое отсутствие в школе заметил директор. Он вызвал меня и спросил, что я делаю, когда ухожу по средам. Я рассказал ему всю правду: я обожаю Ингрид Бергман, она играет в театре «Элвин», и я каждую среду наблюдаю, как она идет на дневной спектакль. Он рассмеялся и сказал: «Хорошо, теперь по крайне мере мы знаем, где ты пропадаешь». А потом добавил: «Пожалуй, вот как мы с тобой договоримся. С грамматикой и чтением у тебя все в порядке. Ты можешь уходить по средам, если по пятницам будешь заниматься чтением с отстающими детьми, годится?» Годится! Итак, все время, пока в театре шла «Жанна Лотарингская», я по средам уходил днем из школы, а по пятницам проводил занятия с отстающими учениками. А затем я, конечно же, ухитрился заполучить и пятничный вечер. По пятницам отец получал зарплату и выдавал мне доллар. И вот он ушел и не должен был возвращаться до полуночи. Я бегом спустился в метро и вскоре уже стоял у входа в театр, наблюдая, как она идет на вечерний спектакль. В одиннадцать я увидел, как она вышла, и помчался домой, чтобы вернуться до прихода отца. Я не мог попасть ни в какую дурную компанию. А вдруг об этом узнает мисс Бергман? Она тогда никогда не подружится со мной. Вот так она помогла мне построить жизнь. Немного позже мы с Эдайр обнаружили, что у служебного входа в театр постоянно дежурит группа поклонников. Около дюжины таких же ребятишек, как мы, несколько женщин лет тридцати-сорока и кое-кто из людей постарше. Мы стали ядром группы «Элвин». По субботам, когда заканчивался антракт в дневном спектакле, служители оставляли двери открытыми и разрешали нам, детям, стоять в глубине зала. Поэтому второе действие «Жанны Лотарингской» я смотрел, наверное, раз тридцать-сорок. Эта часть спектакля нам нравилась больше всего, потому что на сцене все время присутствовала Жанна, которую играла Ингрид, а не велись разные политические разговоры. Как-то, собрав все свои гроши, мы наскребли четыре доллара и посмотрели весь спектакль. Но нам по-прежнему больше нравилась вторая его половина.
В конце сезона, когда шел самый последний спектакль, Ингрид попросила Джо Стила увидеться с нами и попрощаться от ее имени. Но, кроме нас, об этом услышали и многие истинные театралы. Нас оттеснили в дальний конец зала — казалось, в него набилось пол-Нью-Йорка. Наверное, Ингрид была удивлена при виде этой толпы. Она вышла на сцену и произнесла небольшую речь, сказав, как благодарна она нам и как -Прекрасно иметь таких поклонников. Она благодарила нас и за то, что мы нормально реагировали на любое ее настроение, ведь иногда мы и раздражали ее, но она надеется, что мы относимся к этому с пониманием.
Мы были в восторге. Это был величайший день в нашей жизни. Нас признали.
В аэропорт мы пошли провожать ее всей группой. Мы сразу же увидели доктора Петера Линдстрома. Он встречал нас у дверей «Хэмпшир-Хаус» и был весьма недоволен нашим присутствием. А теперь, когда он увидел нас в аэропорту, его недовольство возросло еще больше. «Почему вы не дома? Что вы здесь делаете?» Помню, я никак не мог понять его отношения к нам. Мне было очень обидно; неужели он не понимал, что она была нашей жизнью?
Все те шесть месяцев, что шла пьеса, Ингрид по воскресным вечерам выступала в радиошоу для «Гилд Тиэтр». Билеты были бесплатными. Мы познакомились с диктором, оказавшимся очень симпатичным парнем, и получали билеты на все дневные и вечерние спектакли. Позже, вернувшись из Калифорнии, она тоже работала на радио. Перед тем как уехать в Италию, Ингрид по пятницам играла в «Даме с камелиями». Мы были на этом спектакле. В конце вечера ей преподнесли небольшую коробочку с тремя камелиями. Мы знали, что она поедет в «Хэмпшир-Хаус». Поэтому мы с Эдайр помчались туда. С одиннадцати до половины третьего мы ждали ее в вестибюле отеля, где нам удалось спрятаться от ветра. Наконец в половине третьего ночи подошла машина, и оттуда вышла Ингрид, держа в руках коробку с камелиями. Увидев нас, она пришла в ярость: «Что вы здесь делаете в такое время? На таком холоде! Вам нужно быть дома! Почему вы не дома?» Но потом взглянула на нас и рассмеялась: «Я очень сердита на вас, но все-таки я вам сейчас кое-что дам». Она открыла коробку и протянула одну камелию мне, а другую — Эдайр. Все эти годы я хранил ее, как сокровище, вместе с фотографиями, вырезками, программками, пока она не почернела и не рассыпалась.
Каждый раз, когда Ингрид приезжала в Нью-Йорк, мы ходили за ней следом. Но теперь мы стали умнее. Она, например, не догадалась, что мы сопровождали ее до кинотеатра, где она смотрела «Пайзу». Кинотеатр был почти пуст, это был дневной сеанс, мы сидели прямо за ней, тихо, как мышки. Она понятия не имела, что мы были там.
А потом она уехала в Рим. Тут-то все и началось. Понимаете, когда живешь в вымышленном мире, то знаешь, что многое не так: есть плохие люди, есть хорошие, но сам ты не имеешь к ним никакого отношения, потому что ты не хочешь, чтобы тебя это как-то касалось. И вдруг, внезапно, этот грандиозный скандал! Мне уже исполнилось шестнадцать лет, и я помню, как мне хотелось крикнуть: «Да остановитесь же, оставьте ее в покое!» Я был совершенно убит. Наверное, именно тогда я осознал подлость, на которую способны люди. Она играла Жанну д’Арк, и она была ею. Как же можно было сломить ее? Я страдал за мисс Бергман. Все эти годы я поддерживал связь с группой «Элвин». Мы звонили друг другу и вместе сочувствовали Ингрид.
Если я узнавал из газет, что кто-то из журналистов собирается за океан, я старался разыскать его и, позвонив, просил: «Если вы окажетесь в Риме, попробуйте разыскать мисс Бергман. Скажите ей только одно: «Группа «Элвин» скучает, любит вас по-прежнему». Или просто скажите: «Нью-Йорк, группа «Элвин»». Не знаю, получала ли она эти приветы.
Я писал ей в Рим, в отель «Эксцельсиор», но, наверное, эти письма до нее не дошли. Я даже написал Пиа в Калифорнию: «Я знаю, что это Ваша мать, но она еще и мой друг. Даже если она не встречала меня никогда, все равно она мой друг». Я не мог поверить, что все это произошло с Ингрид. Эти заголовки в газетах. Ужасно. Помню, как однажды «Нью-Йорк пост» четырежды за день выпускала газету, меняя заголовки, и в каждом из них была какая-нибудь грязь об Ингрид.
Я взрослел. Группа «Элвин» начала распадаться, и я принял решение. Меня могли взять в армию, а оттуда послать в Европу или в Корею. Мне нужна была Европа. Я пришел на призывной пункт и сказал: «Я хочу завербоваться на четыре года, если вы пошлете меня служить в Европу». Я надеялся, что в Европе у меня будет возможность увидеть ее. Я найду ее там. Но меня послали в Корею. Я пробыл там около тринадцати месяцев, работая инженером. Как раз в тот период у Ингрид появились близнецы. Я пришел в неописуемый восторг, когда узнал об этом. Помню, как я взобрался на холм и, стоя на самом верху, под корейским небом, громко кричал: «Поздравляю, Ингрид! Передай мою любовь близнецам! И пусть у тебя еще будут дети, много детей!»
А потом наступил день, когда я вернулся в Соединенные Штаты. Она тоже возвратилась. Я сразу же помчался разыскивать группу «Элвин». Нашел Эдайр, еще несколько ребят. Мне удалось собрать человек десять, и я предложил им поехать в аэропорт. Я купил большие белые листы и просидел над ними подряд две ночи, надписывая всякие приветствия, которые сказали бы Ингрид, как мы соскучились по ней. А поскольку теперь она была итальянкой, нам нужно было изобразить что-то и по-итальянски. Поэтому я приписал: «Viva la Regina!» [17]
17
Да здравствует королева! (итал.)
Самолет должен был прибыть в семь часов утра, поэтому накануне вечером мы сели в метро и в половине двенадцатого ночи были уже в аэропорту. Мы прождали всю ночь. Самолет запаздывал на два с половиной часа, и все это время мы были в панике. Она не приедет! Она осталась в Европе! Среди нас царило ужасное смятение. Никогда в жизни мы не видели столько репортеров. Мы стояли на краю поля, за проволочной оградой, и наконец увидели разворачивающийся самолет. Мы молились, чтобы она увидела нас. Потом стали кричать, чтобы она по крайней мере нас услышала. Помню, я так надорвал себе горло, что после этого не мог два дня говорить. Но тут как раз репортеры поняли, кто мы такие, и нас сфотографировали вместе с Ингрид, — это было великое утро! Но я все еще не был с ней знаком по-настоящему. Понадобилось семь лет, чтобы появилась возможность побеседовать с Ингрид и в конце концов стать ее другом».
На пресс-конференции в аэропорту я отвечала на вопросы прямо под открытым небом. Меня спросили, вернулась ли я в Соединенные Штаты окончательно. «Я — европейка, — отвечала я. — Мой муж тоже европеец. У меня в сумке итальянский паспорт. И мои дети европейцы. Как же я могу лишить их родной почвы?» Потом репортеры настойчиво стали требовать уточнения слухов, касающихся меня и Роберто: «Вы счастливы с Росселлини?» Я ответила: «Как только я слышу такой вопрос, то тут же отвечаю: мы живем раздельно». Выждав секунду, чтобы дать им возможность прийти в себя, я объяснила: «Он снимает фильм в Индии, а я работаю в Париже». Затем они перешли к Пиа: собираюсь ли я встретиться с нею? Но я уже и тогда знала, что это весьма маловероятно. Я уклонилась от прямого ответа. «Даже не знаю, — сказала я.