Может, оно и так…
Шрифт:
«Финкель, сознавайся, — упрашивает старик опечаленный, так упрашивает, что хочется повиниться. — Неужто и ее выдумал, тайную свою подругу? Комнату под крышей? Машину-капельку? Смотри, Финкель, доиграешься». — «Гур, — отвечает ликующий старик, не поддаваясь на уговоры. — Гур-Финкель…»
К вечеру они собираются на лестничной площадке.
Посипывает электрический чайник. Позвякивают ложки в стаканах. Похрустывает печенье в зубах у Ото-то. Реб Шулим пристраивается
Финкель начнет, задавая тему:
— Признаем с сожалением: мир не помягчел за прожитый день. Борьба не заканчивается, борьба на выживание. В разные времена разные ее виды. Кто не участвует, уходит в иные народы.
Ривка-страдалица подхватит:
— Амнон говорил: выйти из народа, что сбросить кожу. Выйти — не войти обратно.
Финкель возразит:
— Из еврейства нельзя выйти, даже окрестившись, обусурманившись, обратившись к дырникам, хлыстам, бегунам-скрытникам. Еврей остается евреем, но порой он мертвый еврей.
Реб Шулим, застенчивый молчальник, глотнет воду из бутылки, смоет слова, рвущиеся на волю: «В евреях родились, в них состарились, среди них похоронят — куда нам еще…»
Но разговору не состояться.
Дверь с треском раскрывается. Выскакивает из квартиры пышноусый обольститель Дрор, выходит следом тонконогая, тонкорукая девочка — юбочка выше колен, намного выше, смотрит на него влюбленно.
— Скажите ей! — кричит. — Пускай идет домой. К папе-маме!
— Между прочим, — отвечает. — Я взрослая. Мне скоро в армию. И папы у меня нет.
Держит за руку — не оторвать.
Она явилась к нему, не поладив с приятелем, — оживить сокрушенное сердце. Дрор взялся за дело, не подумав о последствиях; после третьего сеанса девочка раскрылась цветком, жаждущим опыления, и спустила с лестницы очередную бедняжку, чтобы никого больше не обольщал.
Личико лисье. Глазки косенькие. Колечко в носу. Под кофточкой проглядывают без стеснения остренькие грудки. Видит Аю на коленях у медведя, всплескивает руками:
— Купи мне такого!
Дрор возмущается:
— Видели? Она думает, что останется навсегда.
— Конечно, останусь. Я опытная, и у меня были мужчины.
— Опытная она… С прыщавыми недоростками.
Разъясняет собравшимся:
— Перед вами классический случай безотцовщины. Мать вырастила ее, одна мать; недостает отцовского тепла, и все чувства она перенесла на первого попавшегося мужчину. По случаю им оказался я, который ее притягивает.
— А то нет! — И руку не отпускает.
Обольститель возмущается:
— У меня же индивидуальный подход! Каждая полагает, что обожаю ее, только ее, оттого результаты хороши. А эта… Эта! — Дрор в отчаянии: — Сказала им, что люблю
Девочка непоколебима:
— Так оно и есть. Ты меня любишь.
Дрор в рыданиях:
— С такими не живут! Таких удочеряют!..
Возражает независимо:
— Без моего согласия не удочеришь.
— Да от меня две клиентки ушли! Деньги потребовали обратно!
— Проживем без них.
— Ты, может, ребенок еще. В тюрьму пойду за совращение! В камеру!..
Смеется заливистым голоском:
— Буду навещать. Приносить передачи.
Выходит из квартиры кошка рыжее рыжего — передохнуть от сосунков, потягивается всем телом, у девочки загораются глаза:
— Ах, какая!.. Что бы и нам?
Дрор срывается в крик:
— Нет! Ни за что!.. Была, была у меня кошечка!.. Ее усыпили, мою красавицу. Видели бы вы глаза на прощание, молча, с упреком. Не хочу больше кошек, собак не хочу!..
— Чувствительный ты мой, — откликается девочка и встряхивает копной волос в полноте желаний.
— Не твой я, не твой! Брак, семья, деторождение мне чужды… Скажите ей!
Девочка изумляется:
— Какой брак? Какое деторождение?..
Ривка вздыхает в своей постели. Кто не побывал на их свадьбе, тот не видел настоящего веселья. Кто не ощутил потери в день смерти Амнона, тот не знает, что такое потеря. Никто не объявлял о прекращении работ, все и так прекратили. Никто не сообщал о времени похорон, все и так явились на кладбище, погоревать с Ривкой. Пришли те, кто жил по соседству, и те, кто знал о них понаслышке; было немало стариков, что отплясывали у них на свадьбе.
Дрор говорит соседям:
— Я занимаюсь этим не ради денег. Пусть будет их много, излеченных бедняжек, пусть вспоминают меня и оплакивают — так продлится мое существование на земле. После меня. Вместо меня.
Но девочка не сдается:
— Я буду вспоминать. Я и оплакивать.
Разглядывает ее, словно увидел впервые.
Девочка, правда, хороша. Обаянием непомерным. Незапрятанным буйством чувств и поступков.
— Не вести же ее в постель…
— Почему бы и нет?
Спохватывается:
— Ни за что! Даже не знаю имени.
— Зачем тебе знать? Как хочешь, так называй.
Уводит его в квартиру. Плотно прикрывает дверь.
Слышно оттуда голосом побежденного:
— У меня и места мало…
— Поместимся.
— Я старый для тебя…
— В самый раз.
Спит Ая.
Посапывает Ото-то, ноги торчат из-под одеяла.
Ворочается в постели Ривка-страдалица, всплакивая сухими слезами. Сны позабыли про Ривку, и одни посчитали бы это наградой, а другие наказанием. «За что тебя так отличили?» — «За что так обделили?..»