Может, оно и так…
Шрифт:
Смотрят завистливо.
Автомобили на подъемниках. Коробки с запасными частями. Инструменты на стене в строгом порядке. Пошумливает с отсечками насос, нагнетая сжатый воздух. Погуживает вентилятор. Работают несуетливо Йоси, Узи и Рафи с уважением к себе и к своим клиентам. Видно, что свыклись с давних времен, обо всем переговорили, без слов понимают друг друга.
Финкеля называют почтительно: доктор.
— Доктор, когда купишь машину? Мы бы ее чинили. Со скидкой.
— Я не доктор, — отвечает в который раз. — И машины у меня не
— Для нас ты доктор. Чего не приходишь? Скучаем без тебя. Без друга твоего скучаем.
— А мы-то… — вспыхивает Ото-то. — Мы тоже!
Дергает Финкеля за руку, тянет за собой — не отказать:
— Пойдем. Купим. Как тогда.
Идут в магазин. Ото-то поторапливает:
— Йоси любит с маком. Узи — с яблоками. И я… С маком. Яблоками.
Возвращаются назад с пакетами, выкладывают содержимое на стол, устраиваются на продавленном диване, на клеенчатой его обивке, сидят столько, сколько сидится, пьют чай, едят булочки. С маком, яблоками, сладким заварным кремом.
У механиков нет перерыва. Йоси, Узи и Рафи подхватывают булочки на ходу, прихлебывают кофе.
— Доктор, — спрашивает Узи, колдуя над мотором. — Не обидно стареть?
— Когда как.
— Тебе немало лет, доктор. По виду не дашь.
— Я и сам не возьму.
Улыбается Йоси. Улыбаются Узи и Рафи.
— О чем мечтают на старости, доктор?
— О многом. О разном.
— И я, — бормочет Ото-то, во рту непрожеванная булочка. — О многом…
— Состариться на твой манер, доктор, — вот бы научил.
Высоченные потолки. Крашеные стены — белилами по кирпичу. Колышется флаг под вентилятором. Слышна музыка из запыленного музыкального агрегата.
— Не уважаешь восточные мелодии, доктор.
— Уважаю. Только тихие.
Финкелю хорошо с ними. Приходит в гараж, пьет чай, слушает постукивания насоса, нагнетающего сжатый воздух.
— Доктор, ты многое повидал. Расскажи, не всё же в себе таить.
Откровение следует за откровением. И где? В гараже. На продавленном диване. За чаем с булочками. Рядом с Ото-то, который их подъедает.
— В детстве моем. Была передача на радио. Про белого пуделя, которого захватили недобрые люди, а мальчик отправился его вызволять. В этом месте музыка нагнетала такой страх, что я отключал радио. Не раз слушал и всегда прерывал, чтобы включить заново, когда мальчик убегал с пуделем и я радовался…
Изумляется на виду у всех:
— Надо же! Пережили голод, войну с бомбежками, а передача пугала…
Кивают с пониманием Узи и Рафи. Интересуется Йоси:
— Что с идеалами, доктор? Из тех, из прежних?
— Кое-какие сохранились. Но не все, нет, не все.
Молчит. Вздыхает. Ерошит в раздумье волосы:
— Перестаю доверять себе. Накопленному опыту. Убеждениям с привычками. И не измениться уже, мир не изменить по своим представлениям — к счастью, быть может.
— Кому тогда доверять, доктор, если не себе?
— Этого я не знаю.
Узи у них мыслитель — всякому известно. Узи произносит
— Тебе никто не нужен, доктор. Так не годится. Всех отбросишь, с кем останешься?
— Мне нужны многие.
— На расстоянии, доктор. На расстоянии.
Думает. Сразу не соглашается:
— Это так и это не так…
Мир Финкеля, привычный, обжитой, покрывается трещинками наподобие фарфоровой чашки, доставшейся по наследству. Его дед родился при конной тяге и дожил до машин-паровозов. Его отец пользовался трамваями-автобусами, к которым привык без труда. Дожить бы свой век с вертолетами-самолетами, но эти, но электронные чудища, мельчающие и мельчающие, стремительно заползающие в дом, в карман, в ухо, разбухающие от неисчислимых сведений, — как к ним приноровиться?
Огорчается ликующий старик, неспособный угнаться за технологическим буйством; сокрушается старик опечаленный, за уши втянутый в иное столетие: «Это не мой век! Не мой!..» До многого он, конечно, не доживет, но и без того придумано сверх меры. Собирают нечто электронное, память которого поначалу пуста. Голый мозг без единого понятия, даже еще не дурачок. Кто способен выучить его? Кому довериться?..
Добром не заканчивается многое, что начиналось добром. Знакомятся на экране, встречаются на экране — скоро появится электронная семейная жизнь по переписке, без прикосновений души и тела, без томления, стона обладания. Ответила бы мама Кира, сладко потягиваясь, блузка затрещит на могучей груди: «Господи, хорошо-то станет! Close — и нет его. Open — и выбирай любого…» Ответил бы папа Додик, снисходительно поглядывая на дедушку: «То ли еще будет…»
Старый человек бредет стороной по рыжему гравию, дохаживая дни свои.
На шее провисает ключ на шнурке — приметой его забывчивости.
На лице проступают годы — узника биографии.
Зубы стальные. Щеки проваленные. Морщины иссечены жгучими ветрами. Голова опущена, руки обвисают, линялые носки в цветную полоску выглядывают из сандалет, стираная ковбойка с засученными рукавами выдает место прежнего обитания.
Встает у дверей гаража, приваливается к косяку, опадая телом, словно скрытый недуг тянет его к земле, пропитанной отработанными маслами. По подтекам черноты передвигаются муравьи — стоит только приглядеться, и ликующий старик обеспокоится: «Они выбрали плохое место для проживания». — «Они не выбирали, — ответит старик опечаленный. — Они тут родились».
— Здравия вам желаем! — приветствует Финкель.
Старый человек глухо отзывается:
— Чего желаете?
— Здравия.
— Садись, — взывает жалостливый Ото-то. — Вот же диван. Вот.
Взглядывает притухшими глазами:
— Сяду — не встану.
Была война — он воевал, была тюрьма — он сидел. Расшевелить — выдавит из осмоленной махрой, морозами прихваченной гортани:
— Свет велик, а в нем тесно. Одно слово — бессортирье…