Муссон
Шрифт:
Эти арабы были жителями пустынь и океана.
Всю жизнь они проводили под шатром небес, и звезды всегда сияли у них над головой. Они столетиями изучали их, и теперь капитан делился этими знаниями с Дорианом. Редкий дар предлагал он ребенку.
Дориан зачарованно слушал, и его поднятое лицо озарял небесный свет. Потом он в свою очередь сообщал капитану английские названия небесных тел, которые узнал от Аболи и Большого Дэниела. Другие матросы собирались вокруг и слушали легенды о Плеядах, об охотнике Орионе и о скорпионе, которые звонким
Теперь, получив возможность свободно бродить по кораблю, Дориан стал интересоваться так многим, что у него не оставалось времени жалеть себя. Он мог провести пол-утра, перевесившись через борт дау и наблюдая за стаей дельфинов, которые кувыркались в кильватерном следе, взмахивали хвостами и поглядывали на него умными глазами, проносясь туда-сюда под носом. Иногда один из дельфинов вдруг выпрыгивал из ослепительно голубой воды, так что оказывался вровень с Дорианом, и улыбался мальчику широким ртом. Дориан в ответ махал рукой и радостно смеялся. Арабы, оказавшиеся поблизости, прекращали работать и улыбались ему.
Но когда Дориана слишком увлекал разговор с другими матросами, Фуад говорил:
— Иди сюда, маленькая обезьянка с львиным сердцем, поведи мой корабль.
Дориан брался за руль, и глаза его сверкали, когда он направлял нос дау по ветру и чувствовал, как палуба дрожит под ногами, точно чистокровная лошадь, готовящаяся к прыжку.
Иногда принц, сидя по-турецки на шелковом ковре под навесом от солнца, прерывал беседу с приближенными и с легкой улыбкой на губах наблюдал за мальчиком.
Поскольку Дориан был еще ребенком и не был обрезан, Тахи могла в его присутствии ходить без чадры.
Это была очень ласковая женщина, в разводе с мужем, одним из конюхов принца. Тахи не могла родить ему сына, и поэтому он с ней развелся. Только милосердие и сочувствие принца спасли ее от учести побирушки на улицах и рынках Ламу.
Тахи, крупная, пухлая, круглая, с лоснящейся смуглой кожей, любила поесть, охотно смеялась и нрава была доброго. Верность и преданность принцу стали центром ее существования.
И вдруг Дориан стал сыном ее господина.
Как и всех на борту, Тахи поразили его прекрасные рыжие волосы, необычные светло-зеленые глаза и молочно-белая кожа. Когда Дориан солнечно улыбался, обрушивая на Тахи все свое очарование, та не могла сопротивляться. У нее не было своих детей, и весь ее материнский инстинкт обратился на Дориана. Вскоре она полюбила его всем сердцем.
Когда принц официально назначил ее няней Дориана, она плакала от благодарности. Однако Дориан вскоре обнаружил, что за ее простыми, почти тупыми чертами скрывается проницательный ум и острое политическое чутье.
Она понимала все течения власти и влияния при дворе принца и плавала по ним с редким мастерством. Она объяснила Дориану, кто в свите принца самый важный и влиятельный, в чем его сила и в чем слабости, а также как обращаться с каждым из этих
Единственным тяжелым временем для Дориана оставались ночи. В темноте его охватывали удручающие воспоминания о Томе и об отце.
Однажды ночью Тахи проснулась — со стороны маленького тюфяка в крошечной каюте, которую они делили, доносились приглушенные всхлипывания.
Сама одинокая, они чутьем поняла одиночество и тоску по дому маленького мальчика, оторванного от семьи, от всего знакомого и дорогого и брошенного в чуждый мир незнакомцев другой расы, веры и обычаев.
Она тихо встала, подошла к нему, легла рядом и заключила в теплые материнские объятия.
Вначале Дориан сопротивлялся и пытался оттолкнуть Тахи, но потом угомонился и тихо лежал в ее объятиях.
Она шептала ласковые слова, изливая всю накопившуюся в сердце любовь к сыну, которого ей не дано было родить. Постепенно тело Дориана расслабилось, он придвинулся к ней, пристроил голову между ее больших круглых грудей и наконец уснул. На следующую ночь он самым естественным образом подошел к ее тюфяку, и Тахи раскрыла объятия и притянула его к себе.
— Мое дитя, — шептала она, сама удивляясь глубине своего чувства. — Родной мой, мой красавец.
Дориан не помнил тепла рук своей матери, но испытывал глубокую потребность в нем. Тахи вскоре заполнила эту пустоту.
Дау все ближе подходила к порту назначения, и у принца Абд Мухаммада аль-Малика находилось время не только обсуждать государственные дела со своими приближенными, но и размышлять о пророчестве святого и незаметно, но проницательно и оценивающе наблюдать за мальчиком.
— Аль-Аллама, — обратился он к мулле, — какие откровения тебе были относительно этого ребенка?
Мулла прикрыл глаза, защищая мысли от проницательного взгляда хозяина.
— Он красив и привлекает людей, как мед пчел.
— Это очевидно, — с легкой досадой сказал принц. — Я спросил о другом.
— Кажется, у него есть признаки, описанные святым Теймтеймом, — осторожно продолжал мулла, — но пройдет немало лет, прежде чем мы сможем убедиться в этом.
— А до тех пор надлежит хорошо охранять его и воспитывать черты, необходимые для осуществления пророчества, — предположил аль-Малик.
— Мы сделаем все, что в нашей власти, великий принц.
— Твоя обязанность — наставить его на путь праведности и открыть мудрость пророка, чтобы мальчик мог сам прийти к вере и принять ислам.
— Он еще ребенок. Нельзя надеяться увидеть голову мужчины на таких молодых плечах.
— Всякое путешествие начинается с первого шага, — возразил принц. — Он уже владеет священным языком веры лучше некоторых моих родных детей и обнаружил некоторые познания в вопросах религии. Его уже учили. Твой священный долг — укреплять эти знания и со временем привести его в ислам. Только так может исполниться пророчество.