Мусульманские паломники
Шрифт:
Часа за полтора до восхода солнца раздирающій вопль верблюдовъ разбудилъ меня. Караванъ паломниковъ поднимался со становища, чтобы идти дале. Магометане уже совершали свой утренній намазъ и омовеніе, и приступили къ съемк съ лагеря… Едва завидли несчастныя животныя, что ихъ хозяева принялись снимать шатры и хвататься за тюки, какъ догадались, что опять на ихъ, истертые до крови, спины и горбы взвалится все это вмст съ ихъ сдоками; отчаянный, какъ бы умоляющій о помощи ревъ исторгся изъ ихъ многострадальной груди. Развязали верблюдамъ спутанныя ноги, дали имъ по горсточки дурры или ячменя, сводили ихъ напиться еще разъ въ ручейку, чтобы они наполнили свои бездонные желудки водою на нсколько дней, потому что теперь предстоялъ переходъ черезъ безводную пустыню, и приступили къ нагрузк.
Хотя и много разъ верблюды испытали этотъ процессъ, но все-таки до сихъ поръ не могли привыкнуть къ нему и старались увернуться всячески отъ предстоящей имъ непріятности. Нкоторыя животныя пытались даже отбжать отъ каравана, не говоря уже о томъ, что лечь упрямились совершенно. Но хаджи — народъ бывалый, и управлять «кораблями пустыни» они умють еще лучше, чмъ моряки своимъ судномъ. Два, три непереводимая междометія, не передаваемыя европейскимъ горломъ, и потягиваніе за уздечку принуждаютъ упрямца согнуть колни и лечь на землю. А не слушается «корабль пустыни», реветъ, плюется, лягается, кусается, что случилось съ двумя упрямцами изъ каравана хаджей, то стоитъ только потянуть изо всей силы уздечку или, еще лучше, за продтый черезъ ноздри ремень — и строптивый зврь успокаивается. Помогаетъ еще упираніе ногою въ колно животнаго, что заставляетъ его согнуть ноги. Когда верблюдъ легъ на землю — главное уже сдлано. На горбину животнаго накладывается особенная упряжь, различная для верхового и вьючного верблюдовъ. На горб послдняго укрпляется рауіэ — деревянный переплетъ, на который накидываются оба вьюка, удерживаемые въ равновсіи только собственною тяжестью, которая одинакова для того и другого, по возможности. Также нагружаются и верблюды-водоносы; такихъ въ караван хаджей было около пяти. Верховой же хеджинъ снаряжается иначе; на спину ему набрасываютъ серджъ — нчто въ род сдла, укрпленнаго подпругою, проходящею черезъ шею и животъ, и неудобное сиднье, покрытое или кускомъ войлока или овчины — фарра, которая часто очень ярко окрашивается.
Черезъ полчаса весь огромный караванъ снарядился. Несчастныхъ больныхъ, скоре умирающихъ, тоже подвсили какимъ-то особеннымъ образомъ на плащахъ сбоку верблюжьяго горба, что вышло впрочемъ довольно удачно, такъ что я даже удивлялся искусству арабовъ въ этомъ отношеніи, зная по опыту военнаго времени, какъ трудно транспортировать раненыхъ или больныхъ.
Несчастные все еще не выходили изъ сопорознаго состоянія; они просыпались гораздо рже, грозя скоро заснуть на вки. Судороги въ икрахъ очень часто сводили ихъ ноги, а рзь въ живот заставляла ихъ даже въ безсознательномъ положеніи схватывать руками нестерпимо болвшія мста. Лица этихъ страдальцевъ изображали вс т муки, какія только можетъ вынести человкъ въ предсмертной агоніи.
Нашъ небольшой караванъ собирался тоже, но собирался гораздо скоре, такъ какъ Юза и Ахмедъ изловчились быстро нагружать нашихъ верблюдовъ, несмотря на то, что грузъ нашъ былъ очень сложенъ.
Много совтовъ далъ я черезъ Букчіева Абдъ-Алл и прочимъ хаджамъ относительно обращенія съ больными и въ особенности на счетъ извстной осторожности въ употребленіи одеждъ умирающихъ и больныхъ; но слова мои, вроятно, падали на камень, потому что, какъ говорилъ Букчіевъ, платье погибающихъ смло одвается ихъ сотоварищами.
Скоро снарядились совсмъ оба каравана. Начались и самыя минуты разставанія. Немного времени мы провели вмст, но пережили и перечувствовали въ эти двое сутокъ столько, сколько иногда не переживешь въ мсяцъ. Несмотря на то, что я въ своихъ блужданіяхъ по блу свту привыкъ ко всевозможнымъ встрчамъ, привыкъ сходиться и разставаться, но тутъ мн какъ-то особенно грустно было прощаться съ моими хаджами… Правда, они были люди честные, хорошіе, не старавшіеся утащить что-нибудь, гд плохо лежитъ, какъ другіе арабы, встрчавшіеся намъ, но все-таки между нами было такъ мало общаго, что едва ли что-нибудь могло связывать насъ между собою… Несмотря на это, однако, что-то невдомое тянуло и привязывало меня въ каравану хаджей, первому изъ встрченныхъ нами въ пустын.
— Прощай, эффенди, — говорилъ мн старый шейхъ Абдъ-Алла. — Въ твоемъ сердц нтъ коварства, ни лжи, оно блеститъ, какъ капля росы на солнц, чистотою своей правды; языкъ твой нераздвоенъ, какъ и у стараго Абдъ-Аллы; мы были друзьями… Абдъ-Алла полюбилъ тебя, храбрый московъ, и не забудетъ тебя никогда. Аллаху-акбаръ! Онъ сближаетъ людей, хотя между ними лежитъ цлая страна, но онъ и разлучаетъ ихъ, когда ему это угодно. Ты пойдешь въ Эль-Будсъ, благородный московъ, а потомъ черезъ моря на свою благословенную родину, а мы пойдемъ въ Эль-Масръ и въ землю благодатнаго Нила. Ты будешь далеко, но у-аллахъ (клянусь Богомъ)! мысль моя всегда будетъ стремиться къ теб, и въ сердц Абдъ-Алли всегда найдется уголокъ, гд останется память о теб, московъ! Помни и ты стараго Абдъ-Аллу, а онъ всегда благословитъ твое имя. Мои братья тоже шлютъ теб прощальный привть. Абдъ-Алла бденъ; онъ ничего не можетъ подарить своему другу. Прими отъ меня хотя этогь малый и вмст съ тмъ великій подарокъ.
Съ этими словами старый шейхъ подалъ мн небольшой свертокъ, обернутый въ шелкъ.
— Хотя ты и гяуръ, благородный московъ, — продолжалъ старикъ, — но ты не франкская собака, которая лаетъ на Бога и великаго пророка (да будетъ благословенно во вки имя его); ты примешь и оцнишь этотъ мой даръ. Въ немъ хранится великій талисманъ: кусокъ изъ стнки Каабы и листъ его священнаго древа, обрызганные водою источника пророка. Да хранитъ тебя пророкъ своею силою. Въ дальней Московіи ты не забудь меня, а я на берегахъ Нила и въ пустыняхъ Геджаса, пока живъ, буду помнить и повторять твое доброе имя — Искандеръ (Александръ) московъ. Аалейкумъ-ель-саламъ-ву-рахметъ-лиллахи-ву-варакату (да будетъ надъ тобою милость Господня, его благодать и благословеніе)… Прощай!.. — Старый шейхъ замолчалъ и наклонилъ свою сдую голову. Какъ могъ, я при помощи Юзы и Букчіева благодарилъ его и выразилъ т же добрыя чувствованія, какія высказалъ и Абдъ-Алла.
— Быть можетъ, мы съ тобою и снова увидимся, Абдъ-Алла, — сказалъ я на прощаніе.
— Аллаху-далемъ, иншаллахъ (Богу все вдомо, какъ Ему угодно), — отвчалъ старикъ.
Получивъ отъ стараго шейха такой цнный подарокъ, который былъ для него дороже всего, я не зналъ, чмъ отблагодарить старика. Къ счастью, у меня въ сумк нашлась моя фотографическая карточка, которую я и преподнесъ Абдъ-Алл. Этотъ подарокъ до того обрадовалъ его, что онъ, какъ ребенокъ, выражалъ свое удовольствіе. Долго, долго онъ разсматривалъ мой портретъ, а потомъ воскликнулъ:
— Джаибъ-валляхи (удивительно, клянусь Богомъ)! — Съ этими словами старикъ протянулъ об руки, и мы съ нимъ обнялись на прощаніе. Затмъ Абдъ-Алла слъ на своего верблюда, и раскачиваясь, огромное животное поднялось.
— Рабэна-шаликъ-я-эффенди (Господь да сохранитъ тебя) — закричалъ, кивая головою и прикладывая руку къ груди, старый шейхъ, когда его хеджинъ двинулся.
— Аллахъ-маакумъ (Богъ съ тобою)! — отвчалъ я. — Миръ твоей душ во вки! — Ювз, Рашидъ и Ахмедъ произнесли длинныя прощальныя рчи, на которыя, уже сидвшіе на верблюдахъ, хаджи отвчали тоже длинными привтствіями и пожеланіями.
— Да сохранитъ тебя Господь и да умножитъ твое счастье Аллахъ! — крикнулъ еще разъ Абдъ-Алла, оборачиваясь ко мн и кивая головою.
Затмъ старикъ поднялъ правую руку къ небу, и что-то зашептали его, оттненныя шелковистыми усами и бородою, уста. Абдъ-Алла, вроятно, молился на меня и призывалъ благословеніе пророка на мою голову.
Наконецъ, караванъ хаджей тронулся. Букчіевъ простился со мною по-русски; другіе паломники сыпали на меня цлый градъ прощальныхъ привтствій и пожеланій всего лучшаго. Имя Аллаха и его великаго пророка слышалось въ каждой ихъ фраз, каждомъ привт, чуть не въ каждомъ слов.