Мусульманские паломники
Шрифт:
Съ внимавіемъ слушалъ я это предскаваніо стараго хаджи, и тмъ какъ бы подбивалъ его распространяться дале.
— Но ты самъ франкъ, эффенди! — вдругъ произнесъ быстро Абдъ-Алла, и рчь его, начинавшая принимать восторженный характеръ, внезапно оборвалась. — Замехуни-я-эффенди (извини меня, господинъ)!
Я просилъ Букчіева убдить стараго хаджу, что мы, московы, далеко не франки, и что слова его нисколько не оскорбляютъ меня.
— Нтъ, господинъ, — отвчалъ онъ — у насъ есть еще много о чемъ поговорить. Если ты, эффенди, посмотришь туда на восходъ, гд еще играютъ пурпурныя тучки, ты увидишь прекрасную звзду, которую въ Египт зовутъ Вечерницею, а мы — дти пустыни — читаемъ въ небесной книг звзды, и зовемъ ее Зюлемою. Такъ зовутъ ее и свободные арабы въ Іемен и Геджас. Хочешь я разскажу теб исторію прекрасной Зюлемы, и за что Аллахъ помстилъ ее на неб. Я не медда (сказочникъ), эффенди, — прибавилъ онъ, — я не могу теб разсказать хорошо, и ты простишь старика.
Букчіевъ мн переводилъ слово въ слово прекрасный разсказъ Абдъ-Аллы.
— Та Зюлема была дочь пустыни, дочь свободнаго араба въ Геджас. Если ты былъ на берегу моря, эффенди, и видлъ блоснжную пну между камнями, то ты поймешь, какъ было прекрасно тло ея, потому что, когда Зюлема купалась въ мор на прибрежіи, то мылась пною, и та пна была блдне ея чуднаго тла. Стройная станомъ, она была похожа на гибкую тростинку на берегу Нила, которую нжный ниссимъ (зефиръ) склоняетъ во вс стороны; золотой поясъ, опоясывавшій ее, казалось, хранилъ хрупкій станъ, чтобы онъ не сломался… Я старикъ, эффенди, и не мн описывать красоту розы и благоуханіе жасмина, но если я сравню лицо Зюлемы съ ними, потому что розы цвли на бархатныхъ щекахъ ея и пышныя лиліи на лбу, ше и лебединой груди, то это будетъ лучше всего. Алыя губки на ароматныхъ устахъ ея, которыми соблазнился самъ великій пророкъ (да будетъ благословенно имя Его)! были такъ же свжи, какъ внутренность сплаго граната; волосами своими черными, какъ крыло ворона, украшенными морскими жемчужинами, она — сама перлъ земли — могла не только прикрыть свое блоснжное тло, но окутаться ими, какъ плащемъ. Въ главахъ Зюлемы, прекрасныхъ какъ у газели, виднлась и темная ночь съ такими же блистающими звздочками, какія ты видишь и теперь, и ясный день, озаренный солнцемъ. Въ ея очахъ, какъ въ мор, тонулъ другой смотрящій глазъ, а блескъ оттуда мерцающихъ звздочекъ, казалось, проникалъ во все существо человка. Я — старый хаджа, благородный эффенди, у меня нтъ словъ описать прелесть крошечныхъ ручекъ и ножекъ арабской красоты, потому что я не видалъ ничего подобнаго. Лучшей двушки не видывалъ свтъ, лучше Зюлемы не производила ничего Счастливая Аравія, богатая красавицами. Когда выходила она купаться на взморье, и съ ея прекраснаго тла спадали одна одежда на другою, а ихъ было немного у красавицы (да проститъ мн эти мысли; милосердный Аллахъ!), то волны нарочно поднимались выше и морской втеръ стремился скоре, чтобы своими струями обнять и облобызать эту дивную обнаженную красоту. Одинъ старый шейхъ говорилъ, что лучше Зюлемы не было даже гуріи въ раю, а старый Селихъ любилъ женщинъ и видлъ во сн всю райскую красоту. Красавица Зюлема была счастлива, какъ улыбающійся младенецъ, какъ беззаботный буль-буль (соловей). Одта она была всегда въ голубой шелкъ и другія нжныя ткани; въ волосахъ ея блистали кораллы и жемчугъ со дна Краснаго моря, на рукахъ и ногахъ — великолпныя ожерелья, а на голов всегда — внокъ изъ горныхъ душистыхъ цвтовъ и перловъ, блистающихъ цвтами радуги, но сама она была прекрасне и цвтовъ, и перловъ. Цлый день она сидла на берегу моря и пла своимъ серебристымъ и пвучимъ, какъ у буль-буля, голоскомъ; тогда и камни, и море, и втеръ, и небо заслушивались ея пнія.
Въ то время (то было счастливое время) пророкъ еще былъ на земл. Мрачный, усталый, оскорбленный и отвергнутый людьми, онъ халъ дикою пустынею; не весело тогда было у него на душ… Вдругъ слышитъ онъ чудное пніе на высокой скал у берега моря. Трижды благословенный, онъ остановилъ свою верблюдицу, и — о, чудо! Она заговорила человческимъ языкомъ: «То Зюлема — первая красавица въ мір, перлъ земли, великій посланникъ Божій! Она ждетъ тебя»…
И воспрянулъ пророкъ съ верблюдицы своей и пошелъ къ той скал, откуда неслось въ воздух райское пніе незримой пока пвицы. Недвижно остановился посланникъ божій, и цлый день простоялъ беззвучно, не колыхнувшись, любуясь чудною красотою, какой онъ не видалъ и въ райскихъ селеніяхъ, и очарованный пніемъ, какого не слыхалъ на небесахъ. Насталъ вечеръ… Красавица поетъ… Наступила ночь — Зюлема неумолкаетъ, а пророкъ все стоитъ и стоитъ, забывъ обо всемъ въ мір, забывъ о себ самомъ. Загрохоталъ громъ на небесахъ, заревла буря, заговорили морскія волны вокругъ, но Зюлема поетъ, а посланникъ божій стоитъ недвижимъ. Сквозь ревъ бури и свистъ втра, и говоръ моря онъ слышитъ неземную чарующую пснь. Насталъ другой день — Зюлема все поетъ и поетъ, а пророкъ ее слушаетъ, не сводя съ нея жадныхъ очей. Такъ прошло три дня и три ночи; неумолкно звучала райская пснь и врачевала разбитое сердце посланника божія, пока волны гнва его на людей не улеглись и сердце его не размягчилось, какъ воскъ. Тогда подошелъ трижды великій къ поющей двушк и взялъ ее за блоснжныя руки, какъ бы обмытыя морскою пною; когда поглядлъ онъ въ глаза чудной пвицы, онъ забылъ весь міръ, забылъ даже, что онъ посланникъ божій, потому что взоръ его, прожигающій демоновъ, потонулъ въ очахъ Зюлемы, какъ тонетъ и гаснетъ одна искорка въ мрак ночи. И небо, и солнце, и ночь, и звзды, и огонь, увидалъ посланникъ божій въ очахъ Зюлемы. Онъ поглядлъ ей въ уста; они были отверсты для дивной псни, которой слова, какъ чудныя жемчужины, сами нижутся въ ожерелье; въ устахъ гранаты, розы и перлы… Они ослпили пророка. Онъ поглядлъ на прекрасныя ручки и ножки Зюлемы — он были такъ малы, что ихъ надо было взять въ об руки, чтобы не потерять, и также прекрасны, что надо было имть десять, а не два глаза, чтобы налюбоваться на нихъ… Не мудрено, что три дня и три ночи простоялъ небесный пришелецъ и пролюбовался земною красавицею. — Кто ты, чудное созданіе? — спросилъ онъ наконецъ.
— Я Зюлема, дочь шейха Гассана, дочь свободной пустыни. Я знаю, что ты посланникъ божій, и я ожидаю тебя вотъ уже три долгихъ дня и три темныхъ ночи. Небесный встникъ мн сказалъ о теб и повеллъ мн дожидаться тебя, несравненный! Пснь моя неслась въ теб на встрчу; морской втеръ, вроятно, донесъ ее до ушей великаго пророка.
И когда протянулъ об руки въ Зюлем небесный посланникъ, она обвила его шею своими рученками, прижимаясь крпко въ его могучей груди, вмщавшей въ себ весь міръ, и поцловала прямо въ уста, которые повдали земл волю ея небеснаго творца..
— Я такъ же чиста, какъ и ты, — говорила Зюлема, — обнимая пророка;— не бойся, ты не осквернишься, я создана для тебя, какъ для перваго человка создана его жена.
И взялъ тогда Магометъ на руки въ себ Зюлему; вмст съ нею слъ на верблюдицу и похалъ въ Мекку. Тамъ онъ спряталъ красавицу, подаренную ему Аллахомъ, въ темной пещер отъ глазъ жены своей, которая бы извела ее со свта. Никого такъ не любилъ пророкъ на земл, какъ эту чудную жемчужину Краснаго моря. Каждую ночь онъ уходилъ въ своей Зюлем. Онъ спалъ на ея душистыхъ колняхъ; она расчесывала волосы посланника божія, умащала ихъ благовоніями Аравіи, обсыпала цвтами горъ и цлыя ночи усыпляла дивными пснями посланника божія. И когда Аллахъ ваялъ пророка въ себ, онъ взялъ съ нимъ и Зюлему, чтобы она царила и на неб, какъ на земл. Та Зюлема смотритъ и теперь на землю съ своей небесной выси, изъ той блестящей звздочки… Теперь ты знаешь, эффенди, что такое Зюлема…
Я опять невольно взглянулъ на ту серебрянную звздочку, на которую указалъ Абдъ-Алла. Арабская Зюлема — наша Венера (инымъ именемъ, кром имени красавицы трудно обозвать эту блестящую планету), была такъ же дивно хороша среди своихъ небесныхъ подругъ, какъ выдавалась и богиня среди земныхъ красавицъ. Какъ грекъ перенесъ богиню красоты на небо, такъ и арабъ, сынъ пустыни, помстилъ свою миическую красавицу въ самое прекрасное свтило лучезарнаго неба.
— Много тамъ среди небесъ въ звздахъ, — продолжалъ старый шейхъ, — размстилъ Аллахъ смертныхъ среди безсмертныхъ духовъ. Изъ звздъ смотрятъ они на землю, потому что имъ нравится земля, съ которой они взяты; то мерцаніе — ихъ слезы по прекрасной земл; то движеніе по голубому небу — ихъ стараніе опять найти дорогу на землю… ты не знаешь, эффенди, какъ многомилостивъ Аллахъ. Не въ одномъ человк ты познаешь его твореніе; нтъ — посмотри вокругъ. Не только въ человк, но и въ каждой песчинк, въ каждой щепоточк воздуха виднъ Аллахъ; онъ далъ душу и человку, и вврю, и птиц; онъ далъ ее и жуку, и мотыльку, и пестрой мух, чтобы они славили Творца; но души т не такія какъ у насъ. Подобно пару, он созданы изъ ничего, и въ ничто обращаются; для нихъ нтъ другой жизни, потому что они и не созданы для нея. Если бы ты былъ, эффенди, въ моей родин за Ниломъ и пирамидами въ Ливійской пустын, ты увидалъ бы какъ премудрый Аллахъ изъ песку сотворилъ золото, которое и спряталъ въ песк; какъ онъ населилъ и пустыню животными, чтобы они славили его…
Рчь Абдъ-Аллы перебилъ стонъ нашего больного. Я бросился въ ту сторону; старый шейхъ тоже. Когда мы были передъ несчастнымъ, онъ снова замолкъ и погрузился въ то положеніе, которое граничитъ между жизнью и смертью.
— Вс мы гости на земл,— заговорилъ снова Абдъ-Алла, надъ умирающимъ, — дни всхъ насъ сочтены въ книг, которую отмчаетъ ангелъ смерти. Тамъ, на неб наше вчное жилище; тамъ вс мы встртимся опять. Тамъ увидимъ мы и тебя, Гафизъ…
При произнесеніи этого имени вс мы невольно взглянули на небольшой, едва замтный, холмъ, видавшійся не вдалек отъ насъ, облитый луннымъ сіяніемъ. Рашидъ, одинъ изъ самыхъ суеврныхъ арабовъ, какихъ я только встрчалъ, вздрогнулъ всмъ тломъ, какъ бы увидавъ тнь покойнаго въ серебристой дымк, окутывавшей зіяющее ущелье и изъденныя вершины скалъ.
Долго еще мы бесдовали потомъ у дымящагося костра, и много разсказывалъ интереснаго старый шейхъ, но вдругъ онъ, говорившій почти безъ умолку, началъ постепенно умолкать.
— Массекбилькеръ (спокойной, благополучной ночи), эффенди, быстро проговорилъ онъ, поднимаясь и длая мн саламъ.
— Смотри, эффенди, на звзды!.. Он теб скажутъ много хорошаго. Мн теб всего не разсказать. Он вдь живыя; Анахъ населилъ ихъ…
Сказавъ это, старикъ пошелъ въ свой шатеръ. Букчіевъ тоже распрощался и ушелъ. Я остался одинъ, и отойдя отъ своего каравана на нсколько саженей, разостлалъ свой плащъ, легъ на него, и какъ-то безсознательно уставилъ глаза на верхъ, гд сіяла луна, откуда смотрли блестящія созвздія, и небесная Газель, и небесный Верблюдъ, и арабскій охотникъ, и душа Факира, и Зюлема, и другія звзды, названныя мн арабами пустыни, по преданію отъ ихъ поклонниковъ — сабеистовъ или халдеевъ, — отцевъ небесной науки, — тоже сыновъ пустыни и безграничныхъ степей.
А на горизонт уже выходили новыя яркія созвздія; поясъ Оріона показался надъ черною зубчатою линіею горъ, и Сиріусъ заблисталъ великолпно даже черезъ дымку луннаго сіянія. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! о, ночь, божественная, чудная ночь! хотлось мн сказать не разъ словами арабской пвучей, звонкой псни. Ради ночи одной, я снова готовъ уйти въ пустыню, чтобы увидать опять этотъ безграничный просторъ, гд все говоритъ о свобод, о безпредльномъ пространств и о вчности, гд, даже измученная житейскими треволненіями, душа утопаетъ въ нирван и, погружаясь въ сладкое небытіе, забываетъ о мір и его страданіяхъ, и его безконечной сует.
Потухли востры… Мрачный Рашидъ опять отбывалъ первую очередь съ тмъ паломникомъ, котораго Букчіевъ назвалъ русскимъ татариномъ. Какъ тни, оба караульные двигались по уснувшему лагерю, не выхода изъ круга «кораблей пустыни», замыкавшаго наше становище. Не хотлось вовсе спать, потому что ночь — это лучшее время въ пустын, лучшее, что можетъ дать эта мертвая часть природы, — песчаное море; но усталость взяла свое. Я закутался въ свой плащъ, и прилегъ въ небольшой ямк, вырытой въ песк, положивъ подъ голову свою охотничью сумку. Ничего мн не мерещилось въ эту ночь; даже грозные призраки холеры не являлись передъ усталымъ воображеніемъ. Сегодня была «счастливая» ночь, а не ночь афритовъ, а потому, врно, и не хотлось думать о смерти; сознаніе жизни и движеніе, напротивъ, чувствовалось и осязалось во всемъ, и въ каждомъ біеніи сердца, и въ каждомъ дыханіи свободно поднимавшейся груди, и въ каждомъ слов, невольно вырывающемся на волю, и въ каждой мысли, роившейся въ голов. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! только и думалось мн, пока я не забылъ обо всемъ, не погрузился въ нирвану, въ то успокоеніе, которое не знаетъ ни сновъ, ни грезъ, ни видній. Длинная тнь Рашида, какъ ангелъ сна, промелькнула въ моихъ глазахъ, когда они открылись, чтобы закрыться на всю ночь…