Мусульманские паломники
Шрифт:
Солнце уже поднялось высоко и немилосердно жарило наши затылки, хорошо, впрочемъ, прикрытые покрышками и полотенцами. Въ глазахъ чувствовался жаръ и колотье; они начали слезиться, что всегда бываетъ, когда приходится долго смотрть на блистающіе предметы. Потъ градомъ катился съ насъ; ни одна нитка нашей легкой одежды не оставалась не смоченной, хотя и быстро высыхала на ужасающей жар отъ лучей палящаго солнца.
Около часу мы поднимались такимъ образомъ. Я уже начиналъ терять вмст съ силами и терпніе. Вершина утеса, казалось, была такъ близка, что еще нсколько саженей кверху — и мы тамъ; но на самомъ дл, такъ какъ подъемъ шелъ зигзагами, то путь еще былъ далеко не оконченъ и намъ постоянно приходилось прибгать къ помощи веревокъ, ружей и другъ друга… А свжій пометъ козла, какъ Аріаднина нить, завлекалъ насъ все выше и выше… Еще два или три поворота, и мы услыхали надъ головою шумъ отъ сильнаго движенія. Несомннно, наша добыча попалась, потому что бжать ей было некуда; единственная возможность спастись для животнаго — вернуться по той же кромк, по которой шли и мы, но на это едва ли бы ршился осторожный козелъ, вроятно почуявшій врага. Вершина же, куда онъ попалъ по своей неосторожности, была совершенно уединенна, и спрыгнуть оттуда куда-либо, что иногда длаютъ эти животныя въ минуты крайней опасности, не представлялось никакой возможности, потому что прыжокъ съ высоты саженей полутораста былъ бы salta mortale даже для альпійскаго козла. Неминуемая смерть отовсюду грозила бдному животному… Интересно было, на что оно ршится…
Немного еще поднялись мы, двигаясь шагомъ съ берданками наготов,— какъ увидли свою добычу. То былъ великолпный матерой козелъ съ прекрасными рогами. Увидя насъ, онъ опустилъ голову, наклонилъ рога и сталъ въ боевое положеніе; глаза его сверкнули огнемъ, голова слегка тряслась. Немного онъ постоялъ въ такомъ грозномъ положеніи, а потомъ началъ смло, но тихо спускаться прямо на насъ… Было что-то трогающее сердце въ этой отчаянной самозащит бднаго животнаго противъ неумолимаго, грознаго врага; въ эти минуты хотлось бы даже его пощадить, если бы къ выстрлу не вынуждала собственная опасность. Я выждалъ немного, чтобы подпустить ближе взбшенное животное и выцлить врне; Юза тоже былъ насторож. Палецъ готовился спустить собачку, какъ вдругъ козелъ, какъ бы испугавшись своей смлости, великолпнымъ прыжкомъ, который надо было видть, чтобы оцнить, отбросился на другую сторону утеса.
Посл этого изумительнаго скачка начался рядъ бшеныхъ, изумительно граціозныхъ прыжковъ, знакомыхъ только горному охотнику. Животное перебрасывало себя на нсколько саженей съ такого же легкостью, съ какою отскакиваетъ резиновый шаръ отъ стны или пола. Его ноги, казалось, были сдланы изъ крпкихъ пружинъ, а тло — изъ упругаго каучука. Минуть десять безпрерывно прыгало это великолпное животное, не давая возможности даже прицлиться, и какъ будто понимая, что одна минута его покоя равносильна смерти. Мы, пораженные чуднымъ зрлищемъ, которое рдкому охотнику приходится видть, съ ружьями въ рукахъ наготов, смотрли и просто любовались отчаянными прыжками своей жертвы.
Вдругъ животное сдлало чудовищный прыжокъ, какимъ-то волшебнымъ образомъ пошло цпляться по отвсу и очутилось на самой вершин утеса, а оттуда спустилось осторожно и куда-то исчезло за выступомъ скалы… Дорогая добыча, казалось, ушла… Не предпочелъ ли козелъ броситься съ огромной высоты и разбить свою могучую грудь о камни — постыдной смерти отъ руки охотника. Для охотничьяго сердца это были болзненныя минуты. Съ понятнымъ волненіемъ я поползъ на верхъ, оставивъ Юзу на всякій случай внизу для того, чтобы пересчь единственную тропинку, возможную для спуска. Когда я всползъ на самый конечный выступъ гранитнаго утеса, — отъ сердца у меня отошло, и оно опять забылось ровне. Выступъ скрывалъ небольшую трещину или пещерку, куда въ смертельномъ страх и забился козелъ. Я видлъ, какъ сверкали не то отчаяніемъ, не то злобою и яростью его глаза, какъ грозно моталась могучая голова, вооруженная огромными рогами, выставившимися изъ трещины скалы, и вся фигура прекраснаго животнаго слегка дрожала, выражая вызовъ на послдній, смертный бой. Шансы на побду все еще колебались; не для одного козла то были ршительныя минуты, и я тотчасъ же понялъ это, когда мы сошлись лицомъ другъ съ другомъ — охотникъ и его добыча. Насталъ послдній моментъ борьбы. Животное было готово на все…
Я обошелъ выступъ скалы и очутился шагахъ въ пяти отъ разъяреннаго козла. Каждый моментъ можно было ожидать, что онъ выпрыгнетъ, какъ резиновый шаръ, изъ расщелины скалы и нанесетъ ужасный ударъ своими могучими рогами. Полулежа на кромк обрыва ужасающей высоты, я видлъ, что наши шансы на успхъ борьбы были почти одинаковы, и я въ случа неудачи могу такъ же врно погибнуть какъ до сей минуты предполагалъ вроятною гибель козла. Каменный выступъ, на которомъ я находился, былъ всего фута два съ половиною шириною; я не могъ даже встать на немъ, чтобы свободно владть руками, а въ противномъ случа я рисковалъ потерять равновсіе и свергнуться внизъ о камни саженей съ полутораста вышины. Впереди за трещиною, гд притаилась моя добыча, былъ также ужасающій обрывъ, отвсный, какъ стна. Впереди торчали могучіе рога моего противника, а сзади — узенькая кромка для отступленія, теперь уже невозможнаго…
Медлить было поздно, иначе — значило рисковать жизнью. Кто первый изъ насъ начнетъ, тотъ я побдить… Такъ какъ козелъ не догадался первымъ напасть на своего врага и сбросить его съ утеса, что было сдлать легко въ первые моменты моей нершительности, когда я, понявъ свое незавидное положеніе, на минуту лишился самообладанія, — то и началъ я… Еще нсколько мгновеній помедливъ, чтобы лучше выцлить свою жертву, я спустилъ курокъ. Раздался выстрлъ. Эхо громко отдало его нсколько разъ съ долгими перекатами; облава дыма скрыли отъ меня козла. Не зная о результатахъ своего выстрла, я быстро отступилъ я очутился вн уступа на боле широкомъ мст. Едва я это усплъ сдлать, какъ изъ разсявшагося дыма показался козелъ, облитый кровью. Пуля угодила ему въ лобъ. Онъ выскочилъ за уступъ, и пригнувъ аршина два впередъ, зашатался. Вторая пуля, пущенная Юзою, окончила его страданія. Успхъ охоты нашей былъ полнвшій.
Утомленные, мы растянулись съ Юзою на гладкомъ каменномъ плато, и слегка обдуваемые SW-омъ, прилегли отдохнуть въ нсколькихъ шагахъ отъ своей дорогой добычи. Боле получаса мы лежали почти безъ движенія, измученные тяжелымъ подъемомъ. Совсмъ оправившись, мы сняли шкуру съ еще теплаго козла, вырзали лучшіе куски мяса и рога, которые, какъ трофей, я взялъ съ собою, чтобы отвезти на далекую родину. Затмъ, прежде чмъ начать спускъ, мы стали осматриваться вокругъ. Высоко мы однако забрались съ Юзою. Подъ нами лежалъ цлый хаосъ нагроможденныхъ другъ на друга скалъ, утесовъ и камней. Мы, казалось, царили надъ всмъ. Къ юго-востоку шла широкою грядою горная страна, но зато на сверо-западъ отъ насъ тянулось одно безбрежное море пустыни, замыкаемое только кое-гд на горизонт зубчатою линіею отдаленныхъ горъ. Прямо на югъ, между горными вершинами, виднлась узкая лента Акабинскаго залива; свтло-голубою съ серебромъ полоскою шла она далеко, извиваясь между окаймлявшими ее желтоватыми песками да темно-голубыми силуэтами береговыхъ альпъ. Внизъ — страшно и посмотрть; такъ обрывисто и круто спускалась вершина утеса, на который мы взобрались въ пылу охотничьяго увлеченія. Выше былъ одинъ безграничный просторъ свтло-голубого неба, гд царило во всемъ своемъ величіи «око міра, глазъ Аллаха», какъ поэтически зовутъ арабы пустыни свтозарное свтило дня. Въ этомъ выраженіи кроется доля сабеистическаго міровозрнія, но арабъ и теперь еще сабеистъ въ душ, хотя и пропитанъ насквозь исламомъ. «Великій пророкъ» все-таки не могъ искоренить сабеистическаго начала въ поэтическомъ воззрніи араба на міръ.
Труденъ былъ нашъ подъемъ, но въ десять разъ трудне былъ спускъ. Правда, благодаря мткамъ, оставленнымъ нами на пути, мы легко различали тропу, по которой взобрались, но при подъем наши трудности были совсмъ иного характера. Поднимаясь, мы изнемогали физически, а спускаясь — психически, если такъ можно выразиться. Нагруженные дорогою и не легкою добычею, сильно измученные, мы должны были испытывать головокруженіе при каждомъ спуск. Сколько разъ вамъ приходило въ голову оставить мясо, добытое съ такимъ трудомъ, какъ лишнюю тяжесть, но такая мра намъ казалась крайнею, и мы предпочитали рисковать спусками, прибгать къ помощи веревокъ, ножей и плечъ товарища, чмъ оставить что-нибудь изъ добычи. Сколько разъ кружилась голова при вид обрывистыхъ спусковъ и узкихъ кромокъ, по которымъ приходилось спускаться… Достаточно было поскользнуться, оступиться, сдлать неврный шагъ, или лопнуть нетолстой веревк, чтобы полетть головою внизъ и удариться о камни, выставившіе свои острыя верхушки и ребра внизу. Рядъ успшно преодолваемыхъ препятствій и постоянное, настороженное вниманіе при каждомъ шаг скоро мн вернули все хладнокровіе, такъ что я могъ даже подкрплять Юзу, несмотря на то, что нсколько разъ судорожно замирало и трепетало сердце, когда приходилось длать шагъ или движеніе, отъ котораго могла зависть жизнь или смерть обоихъ изъ насъ. Юза безпрестанно шепталъ молитвы…
Около двухъ съ половиною часовъ сходили мы по этому головоломному спуску, пока не вошли опять въ русло потока, въ мрачное ущелье, которое теперь намъ казалось пріятно, какъ домъ. И жизнь, и честь, и добыча наши были спасены; я отъ души могъ бы присоединиться къ Юз, когда онъ, сойдя съ «проклятой скалы козла», какъ онъ усплъ уже прозвать гору, на которой мы столько промучились, упалъ ницъ и, погружая свое чело въ песокъ, произнесъ: «Эль хамди Лиллахи»!
Еще четверть часа, и мы были уже въ лагер, гд насъ встртили какъ побдителей. Самъ Абдъ-Алла произнесъ длинное привтствіе, прибавивъ однако, что пророкъ намъ послалъ богатую добычу, потому что сегодня счастливый день — благословенный четвергъ (ель мубаракъ). Едва сбросилъ я съ себя оружіе и добычу, какъ поспшилъ къ ручейку и сотворилъ тамъ не только умовеніе, но и омовеніе всхъ частей тла, пострадавшихъ при спуск. Мы съ Юзою очутились въ лагер за полдень, когда благочестивые мусульмане уже совершили свою полдневную молитву — тохиръ, и четыре уставныхъ колнопреклоненія; спасаясь отъ нестерпимой жары, они валялись въ своихъ шатрахъ, занимаясь богомысліемъ, или, если не благочестивыми размышленіями, то кейфомъ — занятіемъ тоже угоднымъ Богу и Великому пророку, потому что, кейфуя, человкъ-молъ не можетъ погршить. Даже верблюды на такой жар не розыскивали свой жалкій кормъ, а тоже кейфовали съ полузакрытыми глазами, испекаясь на солнц и пережевывая комочки бурьяну.
Къ обду у насъ сегодня было свжее мясо — дичина, не виданная нами посл перепелокъ, убитыхъ во время стоянки на берегу Краснаго моря. Къ обду нашему приглашены вс вчерашніе собесдники: Абдъ-Алла, Букчіевъ и еще одинъ хаджа, котораго ташкентскій купецъ называлъ казанскимъ татариномъ, хотя этотъ послдній упорно скрывалъ свое знаніе русскаго языка, по глазамъ же и каждому жесту, съ какимъ онъ прислушивался къ разговору Букчіева со мною, можно было догадаться, что этотъ плутъ хорошо понимаетъ по-русски. Сегодня Юза попытался сварить настоящій супъ изъ козлятины, прибавивъ туда кусочки хлба, замсто крупы и клоцекъ, и оствокъ замсто зелени. Вышло нчто вкусное, разумется, для обда въ выжженной пустын. Жаркое же, финики и посл всего чай съ краснымъ виномъ — все это была такая роскошь, которой мы не видали посл вызда изъ Египта. Немудрено поэтому, что даже старый Абдъ-Алла, распинавшій свою плотъ, чмокнулъ нсколько разъ и обливался, когда куски жаренаго мяса, правда, сильно припахивавшаго козломъ, одинъ за другимъ исчезали во рту. Когда же насытился вполн старый хаджа, и запивъ обдъ калашниковскимъ чаемъ, взялъ дв трубки (изъ которыхъ одну покрасиве предложилъ мн) и затянулся душистымъ наргилэ, — то, не разъ прикладывая руку то къ груди, то къ правому плечу, онъ обращался ко мн, повторяя: «Раббэна-шаликъ-эффендина» (Господь да сохранитъ тебя, господинъ!).