Мусульманские паломники
Шрифт:
Худхудъ все еще не умолкалъ; его дикіе, заунывные и рзкіе криви, то приближаясь, то отдаляясь, одни нарушали безмолвіе пустыни. Немного прошло еще времени, вроятно казавшагося часами для трепетавшихъ хаджей, какъ другой, тянущій душу вой жалобно раздался не вдалек отъ нашего каравана; казалось, эхо въ недалекомъ дивомъ ущель усиливало этотъ отвратительный звукъ.
— Это шайтанъ (чортъ), это ел-таабъ (гіена), это марафилъ (оборотень), — раздался шопотъ вокругъ меня. — Да проклянетъ его аллахъ! Это не зврь, а марафилъ (оборотень) и саахръ (волшебникъ); у-аллахъ (клянусь Богомъ)! клянусь великимъ пророкомъ — проговорилъ, возвышая голосъ Абдъ-Алла, — онъ не обманетъ меня. — Слышишь, благородный хакимъ (врачъ) московъ, какъ воетъ сынъ проклятаго; такъ не можетъ выть зврь; въ эту ночь афритовъ свободно живется проклятому!
Еще сильне зашептали молитвы перепуганные члены каравана, даже верблюды какъ-то громко зафыркали и зачихали, будто сочувствуя своимъ хозяевамъ въ дл прогнанія нечистой силы отъ становища. Злой же саахръ, какъ будто не слушаясь молитвы и заклинаній, въ эту ночь свободно надрывался все сильне и сильне, чмъ приводилъ въ неописанный ужасъ весь караванъ. Гіена чуяла запахъ мертвеца и думала поживиться добычею; она чуяла, быть можетъ, что смерть готова скосить и еще дв жертвы и была особенно назойлива, Смлые и испытанные хаджи, много разъ слышавшіе не только гіенъ и шакаловъ, но даже и львовъ въ пустыняхъ, — только подъ приливомъ особеннаго суеврія и тхъ чрезвычайныхъ обстоятельствъ, которыя сопровождали вой эль-таабъ въ ночь афритовъ, могли трепетать при каждомъ надрывающемъ душу завываніи этого знакомаго на Восток отвратительнаго звря ночи и падали. Абдъ-Алла, какъ истый мусульманинъ и служитель пророка, былъ неистощимъ въ средствахъ для прогнанія злыхъ духовъ отъ становища правоврныхъ; когда не помогли молитвы изъ Корана, когда не могло отогнать дьявола даже заклинаніе именемъ пророка и Аллаха, когда самое проклятіе не могло заставить замолчать этого трижды проклятаго, — тогда старый шейхъ ршился пустить въ ходъ самое сильное средство.
— Братья мои, — заговорилъ старикъ торжественнымъ голосомъ, — отдайте мн свои хеджабы (талисманы) для прогнанія сына проклятаго, злого духа, афритовъ горъ и пустыни. Аллахъ-аснарлакъ (Богъ ихъ да сокрушитъ)!
— Хвала теб Абдъ-Алла! — проговорили паломники и начали подавать шейху свои ладанки и амулеты. Большинство ихъ было завернуто въ шелковыя матеріи, и въ вид свертковъ носилось на груди или на ше; нкоторыя были даже вшиты въ одежду. Тутъ попадались, какъ пояснилъ Букчіевъ, и кусочки крыши Каабы и прахъ съ гроба Магометова, и камешки съ горы Арарата, втки дерева пророка изъ Мекки, и священная земля изъ Модины, по которой ступалъ посланникъ божій, и благовонія, составленныя изъ аравійской смолы и камеди, обладающія силой отгонять духа тьмы, и вода изъ фонтана Зинзенъ, биющаго въ храм Каабы, и цлыя зурэ Корана, написанныя на клочкахъ бумаги. Хеджабъ Абдъ-Аллы былъ самый сильный и дйствительный — это песчинка съ самаго гроба Магометова, облитая водою священнаго фонтана и завернутая въ шелковую матерію, одвавшую нкогда махмиль (имущество пророка, о которомъ мы скажемъ впослдствіи), на которой были написаны вс девяносто-девять титуловъ и именъ пророка. Этотъ талисманъ иметъ великую силу, и пожелай Абдъ-Алла, онъ могъ бы при помощи его „заключить дьявола въ темницу въ сердц скалы, какъ заключаетъ его Аллахъ во дни святого рамазана“.
Собравши талисманы на шелковый платокъ, старый шейхъ прочиталъ тукейатъ (особая молитва) изъ корана; провозгласилъ хвалу пророку, и потомъ именемъ божьимъ приказалъ дьяволу уйти отъ правоврныхъ или въ преисподнюю, или къ горамъ Кафа на край міра. Приглашеніе это онъ сопровождалъ поднятіемъ рукъ къ небу; затмъ онъ замахалъ по воздуху платкомъ, въ которомъ были заключены хеджабы. Посл этой церемоніи, Абдъ-Алла, какъ бы сдлавъ все, что могъ, услся спокойно у костра, скрестилъ свои ноги, опустилъ лицо на сдую бороду и забормоталъ молитвы. Другіе арабы тоже послдовали его примру, даже мои проводники, вообще плохо исполнявшіе свои религіозные обряди, разслись подобно великому шейху. Но шакалы не унимались.
Зато ночь была обворожительно хороша. Изъ-подъ темной зубчатой линіи горъ, идущихъ къ Петр, показался серебристый мсяцъ; онъ тихо выплылъ изъ-за каменныхъ громадъ, и, какъ лучезарный шаръ, покатился по небу. Поблднло темно-голубое небо, легкій серебристый свтъ пробжалъ по его темной лазури, какъ-то короче и блдне стали трепещущіе лучи звздъ, словно померкая, сбжали со свода серебристыя звздочки и утонули гд-то въ безконечной глубин надзвзднаго эира, какъ лучезарная царица, тихо плыла по небу луна и своею золотистою ризою наполнила колеблющійся воздухъ… Воздухъ затрепеталъ, утопая въ легкомъ сіяніи, пронизывающемъ каждый атомъ его; въ немъ утонули и вс тни, и горизонтъ, и вдали синющая полоса моря, и темныя громады аравійскихъ горъ, и мертвая блдная пустыня… Но затмъ ожило и небо, и земля, ожила пустыня, облитая фосфорическимъ свтомъ луны. Въ свтозарной дымк, окутавшей весь горизонтъ, возстали какія-то неясныя очертанія, какъ бы отраженія пустыни, какъ бы другіе горизонты, за которыми начиналось уже настоящее царство полумрака и тней.
Все было хорошо и прекрасно вокругъ. Одинъ темный худхудь, да проклятая гіена все продолжали стонать въ грозной дебри горнаго ущелья, которое выходило близко въ становищу, выпуская изъ своей каменной груди нашъ ж у рчащій ручеекъ съ кристальною водою. Страшныя заклятія, которыми можно вогнать дьявола въ камень и поворотить землю, и священные талисманы, обладающіе могучею силою, не могли испугать ни совы, ни гіены, вроятно, и не помышлявшихъ объ ужасныхъ орудіяхъ, направленныхъ на ихъ головы благочестивыми хаджами.
Долго я стоялъ погруженный въ раздумье, забывъ даже о томъ, что полчаса тому назадъ собрался было пойти въ своимъ паціентамъ, казавшимся издалека настоящими блыми пятнами, особенно выдлявшимися изъ слегка озаренной луною мрачной массы каравана. Легкій стонъ одного изъ несчастныхъ прервалъ мои размышленія и направилъ мои мысли опять къ нему. Несчастный просилъ пить, а взявшіеся сидть около больного арабы, испугавшись крива худдуда и марафила, бжали со своего поста и столпились въ кучу вокругъ Абдъ-Алли, какъ бы ища защиты подъ снію сдовласаго шейха. Посл глотка теплой воды съ виномъ и перемны теплыхъ компрессовъ моему паціенту стало лучше, и онъ опять погрузился въ то полузабытье, изъ котораго легко перейти въ иной міръ, не просыпаясь, но изъ котораго вывести его едва ли было возможно при самыхъ даже утонченныхъ терапевтическихъ пріемахъ. Безоружный, какъ врачъ, безсильный вполн, я могъ быть только нмымъ свидтелемъ и пассивнымъ участникомъ сцены, разъигрывавшейся на моихъ главахъ. Передо мною уже умеръ одинъ несчастный, два другихъ умирали тою же ужасною, къ несчастью, медленной смертью. Страшно было смотрть на эти осунувшіяся, пріостренныя черты лица, на эту характерную его синеву, на эти зловщія круги подъ глазами, синія губы и потухшіе глава, и ужасную худобу всхъ, какъ бы высыхающихъ членовъ, что такъ характерно для холеры — этой ужасной болзни, которая лишаетъ организмъ его дятельной подвижной силы — всхъ его соковъ. Страшно было смотрть, но еще страшнй было представлять что помочь уже ничмъ нельзя, когда смерть носится уже надъ нашими живыми мертвецами, ретъ, быть можетъ, и надъ нашими головами, готовая выхватить облюбленную жертву… Въ эту чудную ночь, казалось, должна быть далеко всякая мысль о смерти, но условія были такъ исключительны, что мн, по крайней мр, ни о чемъ другомъ и не думалось, какъ только о смерти и болзни. Грозный призракъ страшной эпидеміи носился, какъ живой, передъ моимъ воображеніемъ и подавлялъ вс другіе образы и представленія своею ужасною реальностью, которой прообразомъ мн являлся изможденный трупъ, только что похищенной холерою, жертвы.
А ночь была по прежнему упоительно хороша, и воздухъ благоухающій такъ и трепеталъ въ лунномъ сіяніи, такъ переливались его живительныя струи, наполняя грудь жизнью и радостью существованія… Зачмъ же эта ужасная встрча, думалось мн, зачмъ смерть является тамъ, гд все должно говорить о жизни?.. Зачмъ такіе ужасающіе контрасты?
Вой гіены между тмъ сталъ видимо приближаться; онъ слышался уже вблизи отъ нашихъ верблюдовъ. Рашидъ сперва хотлъ отогнать несносное животное, но потомъ, какъ ужаленный змею, вроятно, вспомнивъ, что это не гіена, а саахръ или марафилъ, вернулся назадъ и прижался ближе къ толп трепещущихъ арабовъ. Видя смущеніе своего беззавтнаго храбреца и желая хотя немного успокоить волненіе суеврной толпы, я ршился прогнать ночного хищника, вой котораго началъ разстраивать въ эту ночь даже мои крпкіе нервы. Но едва я, взявъ свою берданку, направился черезъ шатры хаджей и верблюдовъ, лежавшихъ со связанными ногами и пережевывавшихъ жвачку, какъ Абдъ-Алла остановилъ меня словами предостереженія.
— Куда ты благородный хакимъ-московъ? Вдь ты идешь на врную смерть, потому что это не зврь, а саахръ, — клянусь Богомъ! Останься у костра твоихъ друзей и у хеджаба Абдъ-Алли; сюда не подойдетъ трижды проклятый, потому что онъ побоится гнва пророка. Бойся, чтобы его айетель-хассидъ (злой глазъ) не увидлъ тебя вдали отъ святого покрова Магомета; онъ пронзитъ твое сердце, прожжетъ твой мозгъ и попалитъ твои внутренности. Не ходи, храбрый московъ. Послушайся Абдъ-Алли. Твое ружье не можетъ убить марафила — да проклянетъ Господь врага человка!
Предоставивъ Букчіеву разубждать старика шейха и ршившись хотя немного успокоить переполошившійся караванъ, я былъ твердъ въ своемъ намреніи и быстро пробирался между верблюдами, пережевывавшими колючій бурьянъ, обильно росшій у нихъ подъ ногами, и направился въ горамъ, откуда слышался еще вой гіены, и по временамъ — горной совы.
Я подошелъ въ ручейку; тихо журча, онъ катился по своему песчаному ложу, блистая серебряными и жемчужными струйками, слегка змившимися отъ камней, загромождавшими путь. Такъ и хотлось зачерпнуть этихъ перловъ и алмазовъ, сверкавшихъ подъ ногами на подобіе баснословной розсыпи, такъ и хотлось умыться этою серебристою влагою, чтобы „заблистать красотою подобно гуріямъ Магометова рая, умывающимся серебристою водою райскихъ фонтановъ“. Кругомъ было такъ торжественно и спокойно, что если-бы не вой гіены, раздававшійся за скалою, какъ надгробный вопль надъ мертвецомъ, лежавшимъ непогребеннымъ въ караван, то можно было бы вспомнить одну изъ тхъ безмолвныхъ лунныхъ ночей, которыя описываетъ волшебными красками „Тысяча и одна ночь“.