Мусульманские паломники
Шрифт:
Между тмъ солнце палило невыносимо; мы забрались подъ навсъ палатки, какъ и другіе члены каравана, и тамъ за душистымъ наргиле и кофе, который внезапно проявился у паломниковъ, — полулежа на тюкахъ, предались кейфу и бездлью, пока не задремали. Юза заснулъ первымъ, что было не мудрено посл такого похода, за нимъ — Букчіевъ и посл всхъ Абдъ-Алла, еще долго тянувшій свой узорчатый чубукъ. Такъ какъ въ палатк было нестерпимо душно, то я вышелъ вонъ и направился снова къ ручейку, чтобы освжиться хотя немного его животворною влагою.
То было время ужасающаго зноя, невыносимой жары, когда пустыня пышетъ огнемъ, и чувствуешь, что идешь по горячему песку, прожигающему ногу черезъ подошву, какъ по накаленной плит, и когда не можетъ работать ни одна мысль въ мозгу, переполненномъ кровью. Ужасно въ это время быть безъ крова, безъ капли води въ пустын. Глаза сильно ломятъ и слезятся, въ вискахъ стучитъ невыносимо, голова трещитъ, губы сохнутъ и трескаются, жажда нестерпимая палитъ внутренности, сколько бы ни было выпито воды. Нтъ нигд прохлады, нтъ и намека на тнь… Везд, куда ни посмотришь, одинъ раскаленный песокъ, отражающій пламенные лучи палящаго солнца, ослпляющій глаза, или горячій обожженный камень, или воздухъ, пронизанный зноемъ и огнемъ. Горе путнику, если онъ не пристроится вовремя къ источнику или въ тнь!.. Горячій воздухъ весь трепещетъ отъ зноя, и это колебаніе легкой стихіи, обжигающей тло горячими струями, можетъ высосать послднюю воду изъ кожаныхъ мшковъ; они сожмутся, изсохнутъ, и влага улетитъ въ пространство, разумется, утонувъ въ немъ и не освживъ ни одного кубическаго дюйма горячей стихіи… И когда нестерпимый внутренній жаръ начнетъ изсушать мозгъ и тло, когда одинъ глотокъ воды былъ бы драгоцннйшимъ подаркомъ для путника, — тогда у него останется одинъ пустой, покоробившійся мхъ. Напрасно тогда онъ будетъ молить небо послать ему хотя одну освжающую струю воздуха, напрасно онъ будетъ тогда проглатывать свою собственную слюну и ею утолять на мгновеніе нестерпимый внутренній жаръ, — напрасны вс его движенія, потому что часы его тогда сочтены, и человка хватитъ уже не на долго. Губы и десны скоро совсмъ засохнутъ и истрескаются, запекшаяся кровь вмст съ мелкимъ пескомъ наполнитъ эти трещины и образуетъ язвы; въ голов, переполненной кровью, перестаетъ работать мозгъ, инстинктъ самосохраненія подавляется; глаза туманятся, сознаніе пропадаетъ, хотя и не вполн. А между тмъ, изнеможенный верблюдъ тоже начинаетъ приставать и уменьшаетъ свой бгъ. Путникъ сознаетъ свою гибель, онъ видитъ, что ему нтъ спасенія… Сначала набгаетъ легкій туманъ на его зрніе, зрачки съуживаются до минимума; въ глазахъ начинаютъ появляться багровыя и зеленоватыя пятна, которыя, сливаясь между собою въ невозможномъ сочетаніи, застилаютъ зрніе. Затмъ все ярче и ярче становятся эти пятна; ихъ смняютъ фіолетовые и темно-зеленые съ голубымъ круги, за которыми въ глазахъ уже не видно ничего, кром чего-то неопредленнаго, темно-краснаго или зеленовато-голубого. Но вотъ на нсколько мгновеній опять проясняется зрніе, и сквозь багрово-красный раскаленный воздухъ, который тогда наполняетъ пустыню, онъ видитъ чудное зрлище, преисполняющее на нсколько минутъ свтлою надеждою сердце несчастнаго… Не вдалек на горизонт передъ нимъ колеблятся свтло-голубыя струи чистой воды; высокія пальмы, тихо помахивая своими внцами, склонились надъ водою и словно манятъ къ себ умирающаго путника. — «И-я-раббэна-аалейна» (помилуй меня Господи!) восклицаетъ онъ и торопитъ своего измученнаго верблюда. И чмъ больше спшитъ онъ, тратя свои послднія силы и силы полуиздыхающаго верблюда, тмъ дальше отодвигается чудное видніе… Оно колеблется слегка, и то поднимаясь, то опускаясь, въ далекой перспектив, какъ въ волшебномъ калейдоскоп, показываетъ все новыя и новыя картины — одна прекрасне другой. И голубыя небеса, и серебристыя струи, и пальмовые лса, и подобія цлыхъ городовъ, глядящихся въ трепещущую поверхность далекаго озера — все это манитъ путника въ таинственную даль, ближе въ чудному виднію. Но вотъ все боле и боле трепещутъ воздушные образы, какъ бы расплываясь, улетая кверху или утопая въ багровой дымк горизонта, яркія краски блднютъ, голубоватыя полосы, походившія на водную поверхность, на краяхъ перемшиваются съ неопредленными цвтами отдаленной перспективы, и изъ этого смшенія опять выходитъ багрово-красное небо, желтовато-блый песокъ раскаленной пустыни, и горизонтъ, облитый огнемъ и пурпурово-красною мглою. Чудное видніе было только волшебною иллюзіею, чудною галлюцинаціею, «моремъ дьявола», какъ его называютъ арабы; дьяволъ хочетъ надсмяться надъ правоврнымъ въ послднія минуты, говорятъ они, когда Аллахъ оставитъ его!
Пропалъ миражъ — это дивное видніе — эта лучшая оптическая иллюзія, и съ нимъ пропала и послдняя надежда. Путникъ истомилъ свои послднія силы; его животное припадаетъ на колни. И если дождется такой несчастный, когда солнце склонится къ закату, и лучи его не будутъ такъ жгучи и горячи, и поветъ откуда-то легкою прохладою, онъ можетъ тогда вздохнуть свободне — но это еще не спасеніе; мучительная смерть только отдалена до другого дня, и можно сказать, она сдлалась еще продолжительне и ужаснй… Что ждетъ путника впереди, если пустыни еще не конецъ, если нтъ вблизи источника или зеленющей уади? Въ мхахъ его — ни капли воды; благодатной росы не бываетъ въ пустын, дождей также; источники же до того рдки въ песчаныхъ степяхъ, что можно хать недли, и не встртить ни одного, особенно, если не знаешь мста ихъ нахожденія. А переживетъ несчастный ночь, не затушивъ палящей жажды, не прохладившись глоткомъ воды, то другой день едва ли принесетъ съ собою что-нибудь иное кром смерти. Грозная участь только отсрочена жестоко, чтобы въ физическимъ страданіямъ присоединить еще душевныя.
Верблюдь уже, вроятно, больше не поднимется и не побжитъ, и его хозяину останется только зарзать своего спутника и насладиться кровью, если только это можетъ облегчить его послдніе часы. Но и это средство не поможетъ, если Аллахъ отступился отъ правоврнаго и счелъ дни его. Тогда, потерявъ свои послднія силы и сознаніе, получивъ отъ убійственной жары солнечный ударъ, онъ падаетъ на песокъ и умираетъ въ страшныхъ, вдомыхъ одному Богу да пустын, мученіяхъ. Изсохнетъ его трупъ, обожженный аравійскимъ солнцемъ, какъ высыхаетъ финикъ или бобъ; песокъ горячій занесетъ эту мумію, какъ заноситъ часто даже заживо многихъ несчастныхъ, если только зври пустыни — гіены и шакалы — расхитители падалей, или коршуны-стервятники не обглодаютъ раньше трупъ и не разнесутъ костей по пустын. Блющіе остовы, которыми усяна пустыня, разсказываютъ не одну ужасную повсть людскихъ страданій, подобную той, какую я разсказалъ.
А что бываетъ въ пустын, когда задуетъ самумъ — этотъ «ядъ», это «дыханіе шайтана?» Я этого не испыталъ, къ счастью, и потому не могу описать. Знаю только, что тогда не спастись ни одному путнику, что тогда гибнутъ цлые караваны. Кому извстны вс прелести и ужасы пустыни, кто терзался голодомъ и былъ палимъ жаждою, кто получалъ солнечный ударъ, кто трясся цлыя недли на «корабл пустыни», и пережилъ страшный обманъ, какой представляетъ миражъ, — тотъ только и пойметъ вполн меня и представитъ себ, что значитъ быть въ пустын, когда задуетъ самумъ — песчаный жгучій втеръ, изсушающій кожу на живомъ человк, убивающій всякое живое существо своимъ смертоноснымъ ядомъ, своею всепроницающею горячею пылью.
Въ тотъ день, когда мы отдыхали, были около полдня именно такіе часы, когда гибнутъ сотни людей въ пустын; небо приняло уже багрово-красный цвтъ, на горизонт появлялась даже дымка, подобная предвстниц самума, и мы ожидали его — «дыханія злого духа», но страшная чаша миновала насъ, и намъ, сытымъ и здоровымъ, у горнаго потока все-таки жилось сравнительно легко. Когда я подходилъ въ ручейку, чтобы вновь умыться и освжить горячую голову, вдали на восток показалась легкая синеватая дымка; въ воздух какъ будто промелькнули тончайшіе, почти незримые, абрисы пальмъ и строеній въ трепещущей отъ зноя атмосфер; казалось, готова была создаться чудная картина «фата-морганы», и былъ готовъ весь матеріалъ для этого призрачнаго творенія, — но легкая зыбь въ воздух, едва замтная, вырвавшаяся изъ ущелья, какъ послдній вздохъ, Богъ всть, откуда прилетвшаго втерка, разсяла волшебную фантасмагорію. Я зналъ эти миражи; я ихъ видалъ не разъ въ пустын, и «море дьявола» не обмануло бы меня.
Когда я освжилъ наконецъ свою пылающую голову и разгоряченное тло въ прохладной вод ручейка, то какъ-то невольно вырвалось у меня самого, по-арабски — эль хамди лиллахи! Такъ благотворно подйствовало омовеніе. Освженный, я вернулся подъ свой самодльный импровизированный шатеръ; омочивъ еще разъ голову водою и обложивъ ее намоченными платками, я легъ на тюки и уснулъ богатырскимъ сномъ, стараясь наверстать время безсонной ночи и потери организма за сегодняшнюю трудную экскурсію.
Проснулся я около шести часовъ вечера. Весь лагерь былъ уже на ногахъ и копошился. Солнце давно перешло зенитъ и спускалось ближе въ западу; въ воздух не чувствовалось уже страшнаго зноя, дышалось легче и свободне. Наступило лучшее время въ пустын — вечеръ и ночь. Мои паціенты были по прежнему въ полубезсознательномъ положеніи; вс холерные припадки увеличились еще сильне; не сегодня, такъ завтра несчастнымъ угрожала смерть. Тутъ уже была безсильна всякая помощь, и я вполн соглашался съ Абдъ-Аллою, что чтеніе корана и молитвы были для умирающихъ полезне, чмъ вмшательство врача, неимющаго подъ руками никакихъ пособій. Утоленіе жажды, теплые компрессы и обтиранія производились еще, по моему настоянію, импровизированными сестрами милосердія изъ хаджей, но по временамъ даже и этотъ палліативъ доставлялъ мученіе страдальцамъ. Везд страшна холера, но всего страшне она въ пустын, гд и безъ нея вокругъ все безмолвно и мертво, гд и въ природ царитъ одна смерть.
Старый шейхъ, то шепталъ какія-то слова изъ корана, особенно, вроятно, помогающія въ подобныхъ случаяхъ, то приказывалъ ихъ начитывать по очереди передъ умирающими хаджами. Монотонное, заунывное чтеніе среди тишины пустыни напоминало мн чтеніе псалтыря надъ умершими у насъ, съ той только разницей, что здсь оно производилось еще надъ живыми — врне сказать — живыми мертвецами. Только изрдка среди однообразнаго начета корана вырывалось вмст со стономъ изъ груди несчастнаго — «вахіати-эль-расуль-атина-шуэйта-этъ-маа» (во имя пророка дайте мн воды!) И когда прохладная влага орошала его изсохшія уста, онъ снова умолкалъ.
Мы опять собрались вмст, я съ своими проводниками. Абдъ-Алла и Букчіевъ. Закуривъ наргилэ и по временамъ освжая свои губы душистымъ кофе въ миніатюрныхъ, почти игрушечныхъ чашечкахъ, которыхъ мы испили не мало, мы разслись на тюкахъ около костра и мирно бесдовали. Приказавъ другимъ хаджамъ читать коранъ — эти «сладостнйшіе стихи въ мір», надъ умирающими, старый шейхъ былъ спокоенъ, какъ бы совершивъ все то, что составляло его долгъ и священную обязанность. Отступился на время и я отъ своихъ паціентовъ, предоставивъ молитвамъ корана цлить неисцлимыхъ, вырывать жертвы изъ когтей смерти. За трубкою наргилэ и чашкою кофе, посл хорошаго отдыха среди уже набгавшей вечерней прохлады, пріятно бесдовалось намъ. Абдъ-Алла и Букчіевъ разсказывали о своемъ паломничеств, хотя, повидимому, скрывали многое, пожалуй самое интересное, вроятно, потому что не хотли повдать всхъ тайнъ московскому гяуру.
И все-таки много они поразсказали мн, сидя у нашего костра, въ долгій вечеръ и еще боле долгую ночь. Только за полчаса до заката солнца они сошли со своихъ мстъ, чтобы совершить молитву — аасръ, и четыре уставныхъ колнопреклоіенія, да въ минуту заката еще два, съ произнесеніемъ молитвы — аймэ, съ тмъ, чтобы ангелы тхъ часовъ не преминули ихъ записать въ книгу правоврныхъ, исполняющихъ велніе пророка.
И чмъ больше смотрлъ я на эту смсь народностей, соединившихся въ одинъ караванъ человкъ въ шестьдесятъ, подъ предводительствомъ бывалаго шейха, котораго они наврное считали святымъ, тмъ боле я задумывался надъ этими странными пилигримами. Вотъ, что я узналъ, и что мн удалось слышать объ этомъ интересномъ хожденіи мусульманъ къ своимъ завтнымъ святымъ мстамъ и преимущественно въ благословеннымъ городамъ Геджаса — Мекк и Медин, гд зачался исламъ, гд совершалось служеніе основателя религіи, пророка Магомета, «ниспосланнаго Аллахомъ въ міръ для наставленія человчества».