Мусульманские паломники
Шрифт:
Только въ день малаго байрама расправляются морщины на чел стараго хаджи. „Аллахъ-хуакбаръ“, повторяетъ онъ нсколько разъ, одвается въ свои лучшія одежды и идетъ за базаръ, гд для праздной толпы придуманы всевозможныя увеселенія въ род качелей, псенниковъ, сказочниковъ, укротителей змй, раузіатъ, обезьянъ, музыкантовъ и т. п. Но и въ тотъ день веселья ни одного больного не оставитъ Абдъ-Алла; онъ не пройдетъ мимо ни одного несчастнаго, нуждающагося въ помощи; въ день праздника много денегъ своихъ раздаетъ старикъ шейхъ неимущимъ и сиротамъ…
Чистъ и праведенъ Абдъ-Алла, и онъ можетъ съ чистою совстью ожидать смерти, чтобы исповдывать громогласно Бога и пророка, умереть во имя божіе, чтобы двери рая Магометова отверзлись передъ нимъ. Поселится онъ тогда въ саду наслажденій, и какъ добрый мусульманинъ возляжетъ за одръ, усыпанный самоцвтами, изваянный изъ драгоцннаго металла, и будетъ, окруженный своими друзьями, пить искрометное вино изъ золотыхъ чашъ, которыя поднесутъ ему вчно юныя, кудрявыя дти. То вино не затуманитъ головы, оно просвтитъ только боле разумъ и духовное оно. Мясомъ рдкихъ птицъ и лучшими плодами будетъ тамъ въ селеніи Аллаха питать свое просвтленное тло правоврный, а кто не найдетъ утхи въ вин и яствахъ, того утшитъ милосердный Аллахъ неземною прелестью. Чудныя небесныя гуріи съумютъ вознаградить мусульманина за добрыя дла, совершенныя въ семъ мір — юдоли страданія. Ихъ черныя глава, темнвя какъ мракъ полуночи, блещутъ огнемъ и неземною страстью, ихъ станъ, стройный, какъ пальма Востока, ихъ тло, которое бле ливанскихъ снговъ и блестяще перловъ, заставятъ забыть о всемъ пережитомъ на земл, а ихъ улыбка прекрасная, какъ день, ихъ поцлуи горячіе, какъ песокъ пустыни, ихъ прекрасное, какъ роза изъ садовъ Фарсистана, лицо и объятія, подобныхъ которымъ нтъ за земл — все это создано для утхи правоврныхъ въ горнемъ мір, чтобы вознаградить ихъ за молитвы, омовенія, посты и добрыя дла…
Люди, подобные Абдъ-Алл, служатъ настоящею опорою исламизму, и не мудрено, что посл смерти они будутъ почтены, какъ великіе шейхи и сантоны, и надъ могилою ихъ будутъ построены цлые храмы и гробницы, какихъ много стоитъ на всхъ караванныхъ дорогахъ на протяженіи всей аравійской пустыни.
Пока Букчіевъ и Юза повствовали мн о знаменитомъ паломник мусульманства, возсдавшемъ вмст съ нами, костеръ нашъ то вспыхивалъ ярко, озаряя живописную группу, среди которой старый шейхъ казался настоящимъ патріархомъ, то опять погасалъ, пока Ахмедъ и Рашидъ не подкладывали снова сучковъ тарфы (маниоваго дерева) или сухого бурьяна. Абдъ-Алла и Букчіевъ остались у насъ ужинать. Ми ничего не могли предложить своимъ гостямъ, кром той же бурды, которую ли сами. Хотя Юза — нашъ поваръ, и величалъ ее громкимъ именемъ супа, но то было самообольщевіе, и наше варево походило не столько на супъ, сколько на пойло для коровъ, въ которомъ были сварены вмст и хлбъ, и оливки, и финики, и все это было подкрашено для цвта и вкуса краснымъ виномъ. Небольшой кусочекъ перепелки, убитой мною на восход солнца въ тотъ день, служилъ вторымъ блюдомъ, а сладкіе финики составляли недурной, но сильно прівшійся дессертъ. Повши, мои собесдники смолкли; даже словоохотливый Букчіевъ молчалъ, о чемъ-то задумавшись; Рашидъ и Ахмедъ дремали, а старый Абдъ-Алла, затянувшись душистымъ наргилэ, который онъ сперва предложилъ мн, сидлъ, потупивъ свои глаза, какъ буддистъ, и погрузившись въ свою священную нирвану. Казалось все смолкло, все приготовлялось ко сну; даже костеръ нашъ, не поддерживаемый никмъ, началъ потухать. Только отъ меня сонъ бжалъ далеко; я всталъ и пошелъ въ своимъ паціентамъ; обернутые въ блье, какъ бы въ саваны, они лежали неподалеку, около другого, тоже полупотухающаго огонька. Вокругъ курившагося небольшого костра сидло нсколько хаджей, дежурившихъ у своихъ умирающихъ сотоварищей, съ которыми они раздлили много горя и лишеній, проведя десятки дней на многотрудномъ пути въ священной Кааб. Полумерцающій огонекъ слабымъ багровымъ свтомъ озарялъ, и саваны живыхъ мертвецовъ, и испитыя физіономіи людей, сидвшихъ вокругъ пламени…
Пустыня, объятая ночнымъ спокойствіемъ, спала мертвымъ сномъ… Легкая ночная свжесть смнила удушающій дневной зной. Воздухъ, казалось, благоухалъ. Дышалось какъ-то легко, свободно, полною грудью… Бъ благовоніяхъ пустыни былъ заключенъ чистый бальзамическій, озонированный воздухъ не загрязненный міазмами. Чуднымъ голубымъ шатромъ покрыло небо пустыню, какъ бы сжимая ее въ своихъ объятіяхъ… И въ неб, и наземд, и въ воздух, все было такъ тихо, торжественно и спокойно… Пустыня спала мертвымъ сномъ, погрузившись въ ту дымку полумрака, который не есть ни туманъ, ни испареніе, а какое-то среднее состояніе между свтомъ и тьмою, въ которомъ тонутъ вс рельефы, вс очертанія, вс цвта, и выступаютъ одни легкіе абрисы, одни цвтовыя отраженія. Небо спало тоже, но не тмъ мертвеннымъ сномъ, какъ пустыня… Въ немъ виднлась, чудилась незримая, особенная, широко разлитая жизнь… Оно жило жизнью милліоновъ свтилъ, мерцавшихъ въ его голубомъ простор, оживлялось милліонами серебристыхъ лучей, которыхъ совокупность придаетъ особенный фосфорическій оттнокъ звздному небу, видный только въ пустын въ безлунныя, но чудныя звздныя ночи.
Вдали на голубоватой дымк, ближе въ горизонту виднлись неясные очертанія горныхъ массъ, которыхъ зубчатыя вершины казались Юз таинственными горами Кафа, замыкавшими плоскую, по понятіямъ мусульманъ, поверхность земли. Въ тхъ горахъ еще не ступала нога человка; въ ихъ дебряхъ живутъ злые геніи — африты — полустихійныя существа, старающіяся днемъ и ночью вредить Аллаху и его любимому созданію — человку. Ихъ не любитъ пророкъ, но безконечно милосердный Аллахъ терпитъ ихъ, какъ и гяуровъ (неврныхъ) и другую нечисть, до поры, до времени.
— Смотри, эффенди, — вдругъ произнесъ Юза, приподнимаясь и указывая на падающую звзду, — то долготерпливый Аллахъ послалъ огненную стрлу, чтобы поразить африта, совершившаго много горя людямъ и пророку. Да сокрушитъ Господь врага вры, — прибавилъ онъ, провожая глазами блестящій метеоръ, оставившій длинную серебристую ленту на своемъ пути.
— Оборони меня Господи отъ злого духа! Злой афритъ въ эту ночь иметъ большую силу, эффенди, — пояснилъ мн дальше мой проводникъ. — Сегодня ночь афритовъ, въ которую джины (тоже злые духи) пустыни собираются вмст, чтобы играть человческими головами; ихъ приносятъ съ собою нечестивцы (да проклянетъ ихъ Аллахъ за вка!) Эльдабахъ (гіены) и эльтибь (шквалы) сбгаются сотнями на эту игру афритовъ и воютъ вокругъ ихъ собранія, и когда вой тотъ дойдетъ до ушей Алллха. онъ посылаетъ свое огненное копье или стрлу, чтобы разогнать отверженныхъ. Посмотри, эффенди, — продолжалъ дале Юза, — кругомъ спятъ и горы, и песокъ; какъ тихо все вокругъ, во не спятъ африты. У ручья, который создалъ пророкъ да утоленія жаждущаго путника и верблюда, живутъ джинъ и афритъ. Въ эту ночь они бродятъ по пустын и носятся въ вид пара надъ сыпучими песками. Въ каждой гор, каждомъ ручь, каждомъ дерев, живетъ свой джинъ или афритъ, который выходитъ по ночамъ и пугаетъ путниковъ. Храни меня отъ него Господь! Прислушайся чуткимъ ухомъ, эффенди!
Невольно я прислушивался въ безмолвію пустыни при этихъ словахъ Юзы, но ничего не было слышно, кром разв легкаго лепетанія катившагося по песку ручейка. Мой проводникъ замолчалъ и прислушивался тоже, какъ будто онъ ожидалъ чего-то. Нсколько минутъ продолжалось это молчаніе.
Немного мы прождали… и дождались. Глухой, отрывочный, словно замогильный звукъ, несшійся какъ будто изъ группы скалъ, замыкающихъ выходъ изъ нашей уади, прервалъ ночное безмолвіе пустыни.
— Слышишь, эффенди, какъ стонетъ вдали худхудъ (таинственная птица арабскихъ сказаній); онъ сзываетъ афритовъ на ночное пиршество, — вдругъ произнесъ Юза трепетавшимъ отъ страха и волненія голосомъ.
Я прислушался еще внимательне въ этому таинственному крику и взглянулъ невольно и на Юзу, и за Абдъ-Аллу, и на другихъ арабовъ. Мой проводникъ, обыкновенно смлый, на этотъ разъ слегка вздрогнулъ; при слабомъ отблеск костровъ казалось, что бронзовое лицо его стало блдне. Букчіевъ былъ спокоенъ, а Абдъ-Алла сидлъ неподвижно какъ статуя, словно замеръ на мст, прислушиваясь въ стонамъ миической птицы. Прошло еще минуты дв… Зловщіе крики невдомаго пвца становились все рзче и рзче, и, казалось, приближались. На моемъ храбромъ Рашид, смло глядвшемъ въ глаза смерти, теперь не было и лица. Близость непогребеннаго трупа и безъ того дурно дйствовала на суеврнаго проводника, а при дикомъ крик худхуда онъ трясся, какъ осиновый листъ. Многіе въ караван уже спали давно, измученные дневнымъ переходомъ; бодрствующіе же видимо чувствовали себя не лучше, чмъ Рашидъ. Нсколько минутъ длилось это всеобщее оцпенніе, которое дйствительно могло разстроить нервы, даже не поддающагося общему влеченію, человка; но худхудъ не замолкалъ. Его потрясающіе, леденящіе душу крики, казалось, вырывались изъ могилы; въ тхъ заунывныхъ протяжныхъ стонахъ слышался и вой дикаго звря, и стонъ умирающаго, и вопль страдальца, и еще что-то такое, чему нтъ опредленія на язык человческомъ…
Вдругъ Абдъ-Алла приподнялся; его могучая фигура встала какъ привидніе, слегка озаренное отблескомъ востра. Онъ приподнялъ руку, поднялъ глава въ небу и торжественно спокойнымъ голосомъ произнесъ:
— Да проклянетъ Господь этого дьявола, а насъ помилуетъ. — Какъ могучее заклинаніе, прозвучали эти слова въ ночной тни въ мертвой пустын и замерли въ отдаленіи… Старый хаджа, полуосвщенный пламенемъ костра, казался настоящимъ жрецомъ подземнаго бога, заклинающимъ силы ада и преисподней и вызывающимъ духовъ. Я поглядлъ тогда снова на арабовъ. Большинство паломниковъ переполошилось, на лицахъ всхъ былъ написано не то изумленіе, не то страхъ. Боязливо перебирая четки и бормоча про себя священные зурэ изъ корана, они исповдывали Бога и его великаго пророка.
Снова застоналъ худхудъ, и на этотъ разъ ближе… Какъ изъ каменной могилы, отражаясь и дробясь на ржущіе ухо, тянущіе душу мотивы, слышались эти отрывистые звуки. Я былъ хорошо знакомъ съ ними, и въ горахъ Ливійскихъ въ Египт въ Феран, дебряхъ Синая и Акабинскихъ альпахъ, я слышалъ не разъ эти звуки, дйствующіе обаятельно на самаго хладнокровнаго человка; я зналъ, что страшный худхудъ не что иное какъ горная сова. Мн припомнились тогда т свтлыя майскія и апрльскія ночи въ лсахъ нашего свера, и Филяндіи, Пріонежь и на Урал, когда я на зар своей скитальческой жизни съ такимъ же трепетомъ, какъ и эти арабы, прислушивался къ страшнымъ завываніямъ совъ и филиновъ… Я помню, какъ тогда у меня замирало и трепетало сердце, какъ стучало въ вискахъ, какъ холодло въ голов, и волосы какъ-то ерошились невольно, когда пятнадцатилтнимъ юношей, забредшимъ ночью въ дикую тайгу и заночевавшимъ у востра, я прислушивался къ крикамъ и стонамъ лшихъ и русалокъ, какъ называютъ на Руси темныхъ ночныхъ виртуозовъ лса. Много лтъ прошло съ тхъ поръ; позже я уже часто съ удовольствіемъ слушалъ концерты совъ и филиновъ въ нашихъ сверныхъ лсахъ на охотничьей сидьб въ короткія весеннія ночи; но въ ночь афритовъ и я поддался отчасти чувству, какъ и десять лтъ тому назадъ. Обстановка была, правда, самая располагающая. Кругомъ меня въ пустын творились молитвы, усердно призывалось имя Аллаха, какъ заклинаніе, шепталось „ля-иллехи-иль-аллахъ“, и трепетно вс прислушивались въ эту ночь злыхъ духовъ, какъ будто ждали появленія неземныхъ существъ. Съ такимъ священнымъ трепетомъ древніе жрецы и заклинатели ожидали появленія изъ мрака своихъ божествъ или духовъ, которыхъ они вызывали. Легкое замираніе костра, всполошившійся лагерь, безмолвіе пустыни и мертвецъ, лежащій среди живыхъ, какъ нельзя боле способствовали тяжелому состоянію духа у суеврныхъ и безъ того арабовъ.