Мусульманские паломники
Шрифт:
— Да, — машинально отвчалъ я, не сводя глазъ съ таинственнаго незнакомца, слегка улыбнувшагося при этомъ отвт.
— Вы, кажется, удивляетесь, что я говорю по-русски, — продолжалъ онъ — правда, я не русскій, но я живу въ Россіи; мое семейство и теперь тамъ. Я русскій татаринъ, купецъ изъ Ташкента — Букчіевъ, — прибавилъ онъ, видя мое возрастающее смущеніе; я былъ въ Мекк, а теперь пробираюсь въ Каиръ, а оттуда черезъ Стамбулъ въ Россію.
Мн оставалось только пожать руку своему соотечественнику, хотя мое изумленіе не могло пройти такъ скоро.
— Я удивился еще боле, — продолжалъ мой новый знакомый, — встртивъ одинокаго русскаго среди пустынь Аравіи, а вамъ, кажется, удивляться нечего. Вдь не мало насъ, магометанъ, ежегодно уходитъ изъ Россіи помолиться въ Мекку ко гробу Магометову… Я такъ радъ былъ увидть русскаго, посл того, какъ восемь мсяцевъ не слыхалъ слова по-русски, что не могъ скрываться боле, и пришелъ прямо къ вамъ, хотя это не совсмъ-то удобно для меня… Вы не говорите только шейху, что я вашъ соотечественникъ, иначе они подумаютъ, что я переодтый гяуръ, и тогда горе мн!..
Несмотря на вс эти объясненія, очень понятныя и правдивыя, несмотря на то, что въ этомъ, собственно говоря, ничего не было удивительнаго, я все-таки не могъ оправиться вполн — теперь уже отъ пріятнаго изумленія. Вдь встрчалъ же я на берегахъ Нила феллаховъ, болтающихъ русскія слова, вынесенныя изъ плна; вдь говорилъ же я съ природнымъ египтяниномъ по-русски въ вагон Каиро-Александрійской дороги; встрчалъ я и русскихъ богомольцевъ въ Синайской пустын и слышалъ самое лестное мнніе о русскихъ отъ араба пустыни, шейха племени терабиновъ на берегу Акабинскаго залива, — и думалось мн: такъ нечего посл того удивляться тому, что русскій мусульманинъ встртился на пути въ Мекку и Медину. Не прошло и десяти минутъ, какъ мы съ Букчіевымъ были, какъ старинные знакомые. Какъ-то отрадно стадо на душ, когда я услышалъ хорошую русскую рчь, посл того, какъ нсколько недль не слыхалъ ни одного родного слова… Въ Россіи я равнодушно посмотрлъ-бы на этого татарина, но здсь, — среди пустынь, среди полудикихъ арабовъ, египтянъ, суданцевъ и др. выходцевъ всего мусульманскаго міра, — онъ былъ для меня совсмъ роднымъ человкомъ, котораго я отличалъ отъ всхъ, какъ земляка. Даже мои проводники, съ которыми я такъ сроднился во время пути и лишеній, стали въ эти минуты не такъ дороги и близки моему сердцу, какъ этотъ ташкентскій татаринъ купецъ. А когда посплъ нашъ русскій чай и кружки съ душистымъ напиткомъ, такъ необходимымъ въ пустын, были поднесены нашимъ обоимъ гостямъ, мы уже сплотились въ одинъ тсный кружокъ, около небольшого ярко вспыхивавшаго костра, нсколько поодаль отъ остальныхъ членовъ нашего каравана. Даже суровый Абдъ-Алла оживился, потому что бойкій ташкентецъ, говорившій хорошо по-арабски и еще лучше по-русски, былъ гораздо лучшимъ переводчикомъ, чмъ много уже послужившій нашъ Юза, переводившій съ арабскаго за ломанный французско-итальянскій языкъ. Абдъ-Алла сперва съ нкоторымъ смущеніемъ, которое старался не показывать, попробовалъ первый глотокъ чаю, причемъ на своемъ лиц изобразилъ такую гримасу, какъ будто онъ вкушалъ ужасную кислоту; но посл нсколькихъ глотковъ нашъ напитокъ такъ ему понравился, что онъ, забывъ свое достоинство, воскликнулъ отъ души: «Аа-джайбэ-таибъ-валлахи!» (клянусь Богомъ, удивительно хорошо). Про Букчіева и говорить нечего. Земляку чашка чаю показалась такимъ угощеніемъ, о которомъ онъ никогда и не мечталъ.
— Много мсяцевъ, — говорилъ онъ, — я вспоминалъ только о ча, къ которому такъ привыкъ въ Россіи, и часто готовъ былъ за чашку чаю заплатить сколько угодно денегъ, и вотъ Богъ мн судилъ пить его въ аравійской пустын у русскаго въ гостяхъ.
За чаемъ оживился еще боле нашъ, сперва безмолвный кружокъ. Былъ веселъ больше всхъ я, обрадовавшись отчасти встрч земляка, отчасти возможности разузнать кое-что о паломничеств мусульманъ, о чемъ такъ мало еще извстно; забыта была даже за время страшная холера, которой жертвы лежали въ нсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ насъ, забыты и труды, и лишенія, и неопредленная будущность, — все было забыто пока, въ дружеской бесд за кружкой чаю, казавшагося божественнымъ нектаромъ въ аравійской пустын.
Рашидъ и Ахмедъ, молча, только вслушивались въ нашъ разговоръ, который я велъ съ почтеннымъ шейхомъ при посредств Букчіева и Юзы, и, повидимому, тоже чувствовали особенное уваженіе какъ въ сдовласому старцу, уже много разъ побывавшему въ Кааб, такъ и въ моему соотечественнику, котораго они уважали, какъ «москова». О многомъ я выспросилъ обоихъ хаджей въ эту тихую ночь. Живой разсказъ паломниковъ, только что возвращавшихся посл труднаго богомолья, живое описаніе всего видннаго и претерпннаго, украшенное еще арабскою фигурностью слова и чисто восточными преданіями, — какъ-то особенно слушалось ночью, среди песковъ, около ярко вспыхивавшаго костра, подъ легкое журчаніе недалеко катившагося ручейка, мертваго безмолвія пустыни — и тишины, царствовавшей во всемъ нашемъ караван, затерявшемся и пескахъ.
III
Оживился старикъ Абдъ-Алла, черныя его глаза сверкали не разъ огонькомъ юности, когда онъ вспоминалъ старое, говорилъ о своихъ походахъ, о тхъ сраженіяхъ; гд участвовалъ подъ знаменами основателя современнаго Египта Махмета-Али и его побдоноснаго сына Ибрагима. Абдъ-Алла былъ въ то время беемъ, начальникомъ бедуинской кавалеріи. Онъ участвовалъ и въ походахъ въ Суданъ, и въ Абиссинію, и въ Малую Азію, когда отъ меча Ибрагима затрепетала вся оттоманская имперія. Въ битв при Коніи, когда Ибрагимъ сокрушилъ окончательно силы Порты, Абдъ-Алла былъ раненъ и былъ близокъ въ смерти. На смертномъ одр, умирая, онъ далъ обтъ, если поправится, посвятить всю жизнь свою Богу и Магомету, и Аллахъ сохранилъ его жизнь, чтобы въ новомъ Абдъ-Алл умеръ старый воинъ, неукротимый человкъ. Абдъ-Алла сдержалъ свое слово; онъ стать вчнымъ хаджею — вчнымъ паломникомъ къ священной Кааб и ко гробу Магометову. Много разъ онъ побывалъ уже тамъ, много каравановъ сводилъ онъ къ святымъ городамъ; и много хаджей погибаетъ въ пустын въ т полтора или два мсяца, которые они употребляютъ на переходъ, но никогда еще не погибалъ караванъ, предводительствуемый Абдъ-Аллою. — Аллахъ-архамту (Господь ихъ помиловалъ)! — говорилъ сдовласый старецъ, возводя глаза свои къ небу и благодаря Бога и великаго пророка. Только мерцающія звзды и темно-лазурное небо слышали молитву стараго хаджи. — Нтъ Бога, кром Бога, и Магометъ пророкъ его! — вотъ вся суть исламизма, его первая заповдь, основаніе его ученія. Эгу заповдь готовъ денно и нощно исповдывать Абдъ-Алла и среди песковъ, и среди морей, и среди многочисленной толпы гяуровъ; за это онъ пойдетъ и въ огонь, и въ воду, не попобоится принять самую смерть. Онъ знаетъ весь коранъ, ниспосланный Богомъ великому пророку чрезъ архангела Гавріила; вс стодвадцать зурэ этой божественной книги знаетъ наизусть старый Абдъ-Алла. Не десятую часть имущества, какъ повелваетъ коранъ, а девять-десятыхъ раздалъ нищимъ Абдъ-Алла и не жалетъ о томъ. Къ чему ему вс прелести міра сего, когда его страстное ожиданіе — пророкъ! Ради его, онъ сталъ и хаджею, и шейхомъ. Вс семь членовъ тла своего бережетъ отъ грха Абдъ-Алла, чтобы достигнуть благочестія, безъ котораго, говоритъ Магометъ, лучшими длами нельзя угодить Богу. Уши, глаза, языкъ, руки, ноги, животъ — сдлаются вратами ада, если не смотришь за ними. И вотъ Абдъ-Алла, храбрый воинъ, мужъ десяти женъ, упивавшійся въ крови и сладострастіи уже сорокъ лтъ, больше не преклонитъ уха своего ко лжи или непристойнымъ рчамъ и не посмотритъ на то, на что запрещено смотрть доброму мусульманину. Не только на женскія прелести не засмотрится старый шейхъ, но онъ отворачивается даже отъ тла голаго мужчины. Выше колна не добро смотрть истому муммэаину (правоврному), и Абдъ-Алла всегда отвернется, когда Ахмедъ обнажается въ глазахъ мусульманина до неприличія, хотя мой проводникъ гретъ только свой жввотъ. Тридцать лтъ уже отказался старый хаджа отъ жены и не смотритъ вовсе на женщину, хотя коранъ дозволяетъ самому примрному мусульманину имть до четырехъ законныхъ женъ. Языкъ Абдъ-Аллы свободенъ ото лжи, клеветы или злословія; рука его никогда не осквернилась въ продолженіе сорока лтъ прикосновеніемъ къ чему-нибудь нечистому, нога не совершида умышленно того же грха и не вошла туда, куда не слдуетъ ходить мусульманину; не погршили ничмъ и другія части его тла, отданнаго всецло на служеніе Богу и великой идеи — паломничества…
Абдъ-Алла за свою мудрость, благочестіе и многократное посщеніе Мекки пользуется большимъ почетомъ среди своихъ соотечественниковъ. Онъ, вроятно, сантонъ (святой) или уэли (любимецъ неба), говорили мн потомъ Юза и Ахметъ, пораженные благочестіемъ стараго хаджи. Онъ настоящій рабъ божій, какъ говоритъ его самое имя (Абдъ — рабъ, Алла — Богъ). Я видалъ многихъ «сантоновъ» въ Египт — этихъ полусумасшедшихъ, полуидіотовъ, которыхъ, какъ и у насъ, подъ именемъ блаженныхъ и юродивыхъ, почитаетъ простой народъ. «Они носятъ на себ печать Аллаха; ихъ умъ и душа на небесахъ въ рукахъ великаго Бога, — такъ говоритъ коранъ, — только бренное тло ихъ осталось блуждать по земл — этой юдоли борьбы и страданій…» Я не думаю, чтобы Абдъ-Алла былъ такимъ сантономъ на родин, но что онъ могъ считаться уэли — любимцемъ неба и чудотворцемъ, можно было поврить по тому почету, какимъ онъ пользовался во всхъ караванахъ. Какъ истинный святой, онъ, погруженный въ созерцаніе великихъ тайнъ исламизма, часто не обращалъ вниманія на самого себя и, какъ буддистъ, иногда цлые часы проводилъ въ священномъ безмолвіи и самозабвеніи, погружаясь въ нирвану мусульманскихъ міросозерцаній, вылившихся въ форму одного принципа, одной заповди… Старый Абдъ-Алла прошелъ вс ступени іерархіи ислама; онъ былъ много лтъ имамомъ (священникомъ) въ разныхъ мечетяхъ Каира, раныне того онъ исполнялъ обязанности кайина (дьячка) и даже муэзинна (призывателя къ молитв). Теперь онъ шейхъ и проводникъ въ одной изъ знаменитыхъ мечетей Масфа-ель-Кахира.
Никто изъ правоврныхъ такъ не чтитъ молитвъ, омовеній и постовъ, предписанныхъ кораномъ. Онъ знаетъ, что постъ есть преддверіе рая, а молитва — средство возвести свой умъ и направить его на высокіе помыслы, и ничто въ мір не отвратитъ Абдъ-Аллы отъ совершенія положенныхъ фэтха (молитвъ), эль-удгуу (омовеній) и всего предписаннаго закономъ (ракаатъ) въ род священныхъ обрядовъ, колнопреклоненій и т. п. Гд бы ни засталъ часъ молитвы Абдъ-Аллу, будь то на мор, или въ пустын, или среди огня, суеты базара, или во дворц калифа, онъ станетъ тотчасъ же на молитву, когда съ высокого минарета муэзинъ провозгласитъ: «Гай-аль-эль-салахъ (живе на молитву)! Аллаху-акбаръ» (Богъ великъ)! и исповданіе вры. Пять разъ въ сутки молится Абдъ-Алла: утромъ за полчаса до восхода солнца, въ полдень, за два часа до заката, въ минуту заката и часа черезъ полтора посл заката. Онъ становится тогда на молитву благоговйно: разстелетъ небольшой коверъ — седжадекъ, (который всегда у него съ собою), чтобы не стать колнами на нечистое мсто, возьметъ въ руки освященныя суббахъ — четки и сотворитъ омовеніе; затмъ уже, обратившись лицомъ къ Кааб, т. е. той линіи, по направленію которой виднется полумсяцъ минарета, онъ произноситъ молитву. Сверхъ положенныхъ ракаатъ, Абдъ-Алла всегда еще прибавитъ нсколько поклоновъ во славу Бога, потому, что ему все извстно — Аллаху-далемъ!
Ни одной пятницы не пропускалъ Абдъ-Алла, чтобы не сказать проповди, чающему отъ него поученія народу. Какимъ являлся этотъ бывалый старикъ, искушенный жизнью и благочестивыми подвигами хаджи, когда произносилъ съ высоты каедръ свою пламенную рчь; какимъ огнемъ тогда блистали его черны глаза изъ-подъ сдыхъ длинныхъ бровей, какою силою и фанатизмомъ дышало каждое слово вдохновенной проповди того, кто Бога ради и пророка въ себ убилъ и воина, и сластолюбца, убилъ свои помыслы, свое собственное я. Въ каждый муллетъ — день, посвященный воспоминаніямъ о пророк — старый шейхъ говорилъ также свои вдохновенныя рчи, и тогда, по словамъ Юзы, во всемъ громадномъ Каир никто не говорилъ лучше Абдъ-Аллы. «Самъ пророкъ (да будетъ благословенно имя его!) влагалъ силу и огонь въ уста сдовласаго старца на поученіе правоврныхъ, самъ пророкъ въ иныя минуты говорилъ словами стараго шейха, и народъ въ трепет внималъ пламенной рчи.
Только на праздник курбамъ-байрам не бываетъ въ Каир вдохновенный проповдникъ-хаджа. Онъ молится тогда у гроба пророка, и тамъ у самаго подножья таинственной Каабы или за гор жертвоприношеній Арарат слышится его вдохновенная, горячая, какъ огонь рчь. Букчіевъ слышалъ эту проповдь стараго шейха и, удивляясь сил его краснорчія и огня, сравнивалъ ее съ трубою архангела Израфіила, который будетъ трубить при всеобщемъ воскресеніи. Большой (курбамъ) байрамъ — величайшій изъ мусульманскихъ праздниковъ, когда коранъ открылся людямъ и, низойдя на землю, сталъ свточемъ правоврнаго человчества — лучшій день въ году для стараго хаджи. Онъ молится тогда не столько за себя у гроба Магометова, сколько за свою обширную паству; всю ночь онъ лежитъ тогда ницъ передъ святынею и ждетъ, когда тнь великаго пророка пройдетъ передъ нимъ и коснется его головы… Т минуты — райское блаженство для Абдъ-Аллы; тогда онъ предвкушаетъ и небо, и рай, и все, что уготовано въ горнихъ высяхъ для истиннаго правоврнаго. Весь постный мсяцъ рамазанъ, — предшествующій байраму, строго постится суровый къ самому себ Абдъ-Алла. Съ ранняго утра, какъ только утренняя заря позволитъ различить черную нитку отъ блой, и до наступленія ночи не только ничего не стъ и не пьетъ старый хаджа, но даже не куритъ, не вдыхаетъ благовоній. Даже легкій ароматъ аравійской розы, питающій обоняніе, по убжденію шейха, несетъ съ собою невидимый грхъ. Ни болзнь, ни путешествіе не отклоняютъ его отъ этихъ священныхъ обязанностей, хотя коранъ, снисходя къ слабости человчества, и дозволяетъ въ этихъ случаяхъ смягченіе поста. Много разъ рамазанъ заставалъ Абдъ-Аллу въ пустын, и онъ, сгорая отъ нестерпимой жажды, падалъ отъ изнеможенія, не позволялъ себ до наступленія ночи не только-что ни капли воды, но даже глотнуть свою собственную слюну. И даже ночью, когда законъ разршаетъ мусульманину и пить, и сть, и веселиться, когда въ городахъ Египта происходятъ ночныя оргіи, когда красивыя раузіатъ (публичныя танцовщицы) и альмеи пляшутъ сладострастные танцы, когда пиршество и „фантазія“ (всякое увеселеніе) правоврныхъ достигаетъ nec plus ultra страстности, Абдъ-Алла читаетъ только молитвы и перебираетъ свои освященныя суббахъ (четки), поддерживая свое изможденное строгимъ постомъ тло одною ключевою водою, хлбомъ, плодами и трубкою душистаго наргилэ.