Мусульманские паломники
Шрифт:
Передо мною предстало тогда не человческое лицо, а образъ воплощенной смерти… Обтянутый посинлою морщинистою кожею черепъ съ глубоко ввалившимися потускнвшими глазами и черною, окаймлявшею обводъ лицевыхъ костей, бородою въ вид узкой ленты, которая придавала еще боле смертной блдности и синевы этому ужасному лицу, — вотъ что явилось передъ моими глазами, когда я снялъ покрывало. Вс мускулы его лица — подобія смерти, были передернуты; страшныя муки изображались на немъ; углы рта были оттянуты, ротъ полуоткрытъ; холодное дыханіе, казалось, вырывалось изъ этихъ посинвшихъ, покрытыхъ коркою губъ; растрескавшійся языкъ, огромные темно-зеленые круги вокругъ глазъ, глубоко запавшихъ въ орбиты, заостренный носъ — все это придавало лицу больного такой потрясающій видъ, что, разъ увидвъ его, нельзя было забыть во всю жизнь. Я понялъ тогда, почему арабы такъ бережно закрывали это ужасное лицо умирающаго: они сами не могли видть безъ ужаса страданій своего товарища; не будучи въ состояніи помочь ему, они могли только читать надъ нимъ зурэ и фэтвы (молитвы) изъ корана, да молиться пророку, чтобы онъ помиловалъ правоврнаго и прекратилъ его невозможныя страданія; я понялъ тогда, почему другіе отступили отъ этого несчастнаго подобія смерти.
Отступилъ невольно и я, отступилъ не оттого, что испугался вида смерти… Я отступилъ потому, что узналъ ее — тотъ ужасающій бичъ, отъ котораго нтъ спасенія, который, какъ гнвъ божій, какъ страшная кара провиднія, и когда обрушивается на погрязшее въ житейской сует человчество, словно для того, чтобы искоренить грхъ, искупить его огромною гекатомбою — десятками и сотнями тысячъ смертей… Я узналъ ее, — она шла тогда черезъ пустыни отъ священныхъ городовъ Геджаса въ Египетъ, и призналъ въ лицо ту ужасную эпидемію, которой одно имя наводитъ смертельный ужасъ и теперь на всю Европу. Это была — азіатсвая холера… Передъ страшнымъ призракомъ невидимой, но жестокой гостьи, я отступилъ въ ужас, потому что сердце невольно дрогнуло при одной мысли о томъ, что я долженъ произнести ея настоящее имя.
Я слыхалъ уже давно объ этой ужасной эпидеміи, но никогда не чаялъ встртить ее лицомъ къ лицу… И вотъ, она внезапно предстала передо мною во всемъ своемъ ужасающемъ величіи, окруженная жертвами своего смертоноснаго дыханія. Еще вскор посл вызда изъ Суеца по караванной дорог къ Синаю при встрч съ бедуинами Каменистой Аравіи я началъ слышать, что на Восток у «святыхъ городовъ», какъ называютъ арабы Мекку и Медину, появилось снова «джино-туси», дыханіе злого духа, о которомъ не слышно было уже нсколько лтъ. Я зналъ, что подъ этимъ именемъ бедуины разумютъ какую-то эпидемію въ род чумы или холеры. Болзнью этою, по словамъ арабовъ пустыни, хвораютъ по преимуществу хаджи, идущіе отъ поклоненія священной Кааб. Бедуины, Феранской долины (недалеко отъ Синая), только что пріхавшіе изъ Акаби, города стоящаго на границ Собственной и Каменистой Аравіи, описывали болзнь, поражающую паломниковъ по гнву пророка, такъ ясно, что уже и тогда для насъ не оставалось никакого сомннія, что дло идетъ о холер, хотя въ Египт о ней еще не говорили вовсе. Отдыхая въ синайскомъ монастыр, мы получили отъ одного путешественника такое обстоятельное описаніе болзни, встрченной имъ среди каравановъ паломниковъ у развалинъ Петри, что сомнваться было нельзя, что джино-туси арабовъ не что иное, какъ cholera asiatica. Теперь же, пройдя Акабу и столкнувшись на пути хаджей со страшною эпидеміею, я тотчасъ созналъ свое полное безсиліе въ борьб съ такимъ ужаснымъ врагомъ, тмъ боле, что, вроятно, я первый изъ европейцевъ увидлъ воочію и окрестилъ ея собственнымъ именемъ ту эпидемію, которой въ 1881 году было суждено напугать всю Европу, всполошить весь образованный міръ… Страшный бичъ человчества почему-то остановился въ этомъ году; онъ не проникъ даже черезъ пустыни Каменистой Аравіи въ Египетъ, а остановился гд-то, на границахъ ли пустыни съ Египтомъ, или въ самой дельт благословеннаго Нила, чтобы черезъ два года выступить снова на борьбу съ человкомъ съ удесятерившеюся силою. Тысячи, а, можетъ быть, и десятки тысячъ жертвъ, нажатыхъ уже холерою въ Египт въ послднее время, служатъ ужаснымъ memento more человчеству, за ту неряшливость и пренебреженіе къ гигіеническимъ мропріятіямъ, которыхъ оно не хочетъ и знать, ослпленное житейскою суетою…
Новые стоны и страшныя ворчи страдальца перервали мои размшыленія; я поборолъ свои колебанія и бросился въ больному… Быстро совлекъ я съ него излишніе, спутывающіе покровы и далъ волю судорожнымъ сгибаніямъ конечностей… Я прикоснулся къ рук умирающаго — она была холодна, какъ ледъ; посинлая, сморщенная, въ мелкія складки отлупливающаяся кожа едва обтягивала кости, которыя были видны такъ же хорошо, какъ на скелет; пульса не было слышно, жизнь бжала уже отъ «дыханія злого духа», и приближалась роковая развязка…
— Хауэнъ-ааллайна-я-рабба! (Помилуй насъ, Господи), — вопили вокругъ стоявшіе арабы, подымая руки въ небу. А небо было такъ высоко и чисто, и облито такимъ прекраснымъ мерцаніемъ звздъ, какъ будто на земл не было мученій…
Я влилъ согртой води и вина въ запекшійся ротъ страдальца, что мн едва позволили сдлать арабы. Слабый крикъ «А-я-рабба» (о, Боже мой)! — раздался изъ изсохшей груди умирающаго.
Арабы — «народъ молитвы», какъ ихъ справедливо называютъ. Имя божіе у нихъ всегда на устахъ — и въ минуту торжества, и въ минуты страданія, и при послднемъ предсмертномъ воздыханіи. Около часу еще я провозился съ умирающимъ, а потомъ онъ заснулъ на вки, обернувъ свое лицо въ той сторон, гд находится Кааба. Его полузасохшіе уста еще силились произнести имя пророка, но изъ его груди вырывались одни хриплые звуки; губы шептали еще что-то, и только одно отрывочное — лилляхи — показывало, что страдалецъ шепталъ ту заповдь, на которой зиждется Магометовъ законъ… Страшно тяжело мн было въ эти минуты, и я вздохнулъ свободне, когда мученикъ пересталъ дышать. Онъ не долго боролся съ страшною смертью, потому что отъ него оставался одинъ скелетъ, обтянутый пергаментообразною кожею. Возясь съ однимъ, я забылъ о двухъ другихъ; но когда отходилъ я отъ свжаго трупа, на который мы набросили его бурнусъ, двое другихъ боролись съ тою же ужасною болзнью… Старый Абдъ-Алла стоялъ уже надъ ними и читалъ длинную зурэ изъ корана, гд описывались страданія человческія, и гд великій пророкъ общаетъ за то много наградъ правоврному, когда онъ перейдетъ въ загробную жизнь. «Страшно мученіе земное, но презрнно, — говорилось тамъ, — огонь, кажется, попалаетъ твои внутренности, червь точитъ твое тло, и скорпіонъ разитъ твое сердце; но ты борись со смертію, правоврный, жди и надйся… Исповдуй, что Богъ единъ, сынъ мой!..»
Но не до исповданія имени Аллаха и пророка было несчастному страдальцу; онъ стоналъ отъ нестерпимой боли и корчился отъ судорогъ; общаніе райскихъ радостей и жаркихъ объятій хорошенькихъ черноокихъ гурій не услаждало «земныхъ, презрнныхъ мученій».
Когда я подошелъ въ Абдъ-Адд, онъ пересталъ читать и привтствовалъ мой приходъ. Старый шейхъ уже зналъ отъ Юзы, что я принадлежу въ «благородному роду хукама» (врачей), а потому, указывая на больныхъ, сказалъ:
— Ты врачуй тло, благородный хакимъ, а я буду врачевать душу. «Аллахъ-ху-акбаръ» (Богъ великъ!) онъ поможетъ намъ. Страшное джино-туси — гнвъ великаго пророка; онъ ниспосылаетъ его въ міръ, чтобы наказать его за беззаконія…
Теплое вино, горячіе компрессы, обтираніе и другія посильныя средства, бывшія у васъ подъ руками, сдлали свое дло. Больнымъ стало немного легче… Они смолкли и, повидимому, спокойно заснули. Тогда-то и началось настоящее врачеваніе души. Десятка полтора арабовъ съ Абдъ-Алдою во глав затянули такую длинную молитву, что, казалось, ей не будетъ и конца. По временамъ чтеніе за распвъ прерывалось громогласнымъ исповданіемъ вры: — Ляль-иль-лаха-иль-Аллахъ, ву-Махометъ-расуль-Аллахъ (нтъ Бога, кром Бога, и Магометъ пророкъ его!) которое повторяется десятки разъ на день мусульманами и способно разстроить самые крпкіе нервы. Несмотря за вс мои просьбы, врачеватели души не замолкали и за мое заявленіе, что подобное средство можетъ повредить больнымъ, мн отвчали единогласно:
— Мафишь, фаида, минъ-шанъ-эль-мухтъ-аббаттенна (смерти не избжишь!)
Уже совсмъ стемнло, когда окончилось врачеваніе души. Ночь чудная, звздная, какія бываютъ только въ пустын, царила вокругъ… Я еще разъ влилъ немного теплаго вина въ ротъ своихъ паціентовъ и обложилъ ихъ конечности тряпками, согртыми у костра, который приказалъ поддерживать всю ночь. Затмъ я могъ вздохнуть свободне, какъ человкъ, исполнившій свой долгъ. Мои, Ахмедъ и Рашидъ, тоже развели небольшой костеръ невдалек отъ нашего шатра и самымъ невиннйшимъ образомъ варили похлебку и чай, какъ будто до нихъ ничего и не касалось, не вдая и не догадываясь, что около насъ ретъ невидимая ужасная смерть, которой дыханіе, быть можетъ, мы уже вдохнули въ себя. Прилегъ было у костра и я, чтобы отдохнуть отъ треволненій, какъ къ нашему огоньку подошелъ Абдъ-Алла и привтствовалъ васъ пожеланіемъ спокойной ночи — лейльвумъ!
Мы пригласили почтеннаго старца приссть и раздлить нашъ скудный ужинъ. Абдъ-Алла отвчалъ самыми изысканными арабскими выраженіями и сталъ размщаться за подложенномъ для него куск войлока. Мы и не замтили, что съ нимъ пришелъ и другой гость въ вашему костру. То былъ высокій мужчина съ красивымъ, немного загорвшимъ лицомъ не арабскаго типа, небольшими подстриженными усами и бородою, и въ костюм, отличавшемъ его сразу среди другихъ богомольцевъ. Мы изъ вжливости пригласили и этого незнакомца къ своему огоньку, на что онъ тотчасъ согласился. Нсколько минутъ мы сидли молча, не зная о чемъ говорить. Лицо Абдъ-Аллы, озаренное багровымъ пламенемъ костра, было торжественно-спокойно; поджавъ ноги подъ себя, онъ сидлъ, уставивъ глаза свои въ огонь, и перебиралъ четками, когда какъ его спутникъ долго осматривалъ меня своими черными, живыми глазами, которые какъ будто говорили что-то, но не могли остановиться на одной точк. Я нарочно старался не смотрть на любопытнаго незнакомца, какъ вдругъ онъ произнесъ довольно чисто по-русски.
— Вдь вы, кажется, русскій? Не правда ли?
Я встрепенулся и вздрогнулъ невольно при звукахъ родного языка. Громъ среди яснаго неба меня не могъ бы поразить сильне, чмъ русская рчь, которую я услышалъ въ дикой пустын недалеко отъ Чермнаго моря, на границахъ Собственной Аравіи. Первую минуту я не могъ придти въ себя и только внимательно уставилъ оба свои глава въ эту красивую физіономію. Она, правда, была не похожа за арабскую, но и русскаго, даже европейскаго, ничего не было въ ней.