Шрифт:
I
Заходило солнце, погружаясь за песчаный горизонтъ Этъ-Тихской пустыни Аравіи. Все вокругъ тонуло въ волнахъ неуловимаго всеобъемлющаго свта, который проникалъ въ каждую песчинку, каждую частичку дремлющаго воздуха, каждый атомъ всего того, что составляетъ пустыню. То было море свта, въ которомъ потонуло и море песку, какъ любятъ называть пустыню, и далекія скалы, и горизонтъ, и даже безконечная синева неба; — все какъ-то сіяло, блистало и сливалось въ нчто свтлое, чарующее, ослпляющее глазъ человческій…
Нашъ небольшой караванъ, направлявшійся въ Аравію, отдыхалъ въ тихій іюньскій вечеръ на окраин аравійскихъ пустынь по средин дороги между Синаемъ и Іерусалимомъ. Подобно древнимъ израильтянамъ, мы пробирались черезъ горы и пустыни, ища страны обтованной, и уже сдлали дв трети своего многотруднаго пути. Забыты были прежнія страданія, забыты нужда и лишенія, забыты и зной, и безкормица, и жажда…
Послдняя остановка въ Акаб,— небольшомъ арабскомъ городк, пріютившемся въ уголку Краснаго моря между Каменистою и Собственною Аравіею, возобновила наши силы и придала намъ нкоторую бодрость, потребную для далекаго пути. Путникъ, какъ ребенокъ, скоро забываетъ прошедшія страданія и смло идетъ впередъ, не засматриваясь далеко, не вдая и не справляясь о будущемъ, хотя бы оно было непроницаемо, какъ покрывало богини Нейтъ въ Саис. Онъ уже бодръ и свжъ, когда иметъ случай или возможность вздохнуть свободно, хотя нсколько часовъ, и этими минутами — не нги и упоенья, а утоленья всхъ насущныхъ потребностей, купить себ новыхъ силъ и крпости, столь необходимыхъ въ пути. Онъ предоставленъ самому себ; одинъ, вдали отъ всякой цивилизаціи, безъ друзей, въ пустын среди ряда опасностей и лишеній, онъ можетъ надяться только на самого себя, на свою энергію, на свое здоровье, и, если такъ можно выразиться, на свою счастливую звзду. Въ трудномъ путешествіи человкъ начинаетъ врить въ fatum; оно не представляется ему чмъ-то непонятнымъ и несуществующимъ;— нтъ — твердое убжденіе — чему быть, того не миновать — сидитъ крпко въ немъ и влечетъ его неудержимо и таинственную даль… Что манитъ его туда, онъ не можетъ дать себ въ томъ отчета, но отдается тому влеченію безкорыстно и безотчетно, и, если счастливое открытіе увнчаетъ его труды, онъ такъ же безотчетно порадуется своему успху, какъ и поскорбить о его неудач. Ему кажется, что онъ исполняетъ свой долгъ, то, что ему назначено судьбою, съ чмъ связывается все его существованіе… Не слава, не гордость, не авантюризмъ влечетъ его впередъ; т чувства и не должны владть тмъ, кто отправляется въ путь; онъ долженъ быть трезвъ мыслью, далекъ отъ всякихъ другихъ побужденій, кром чистой идеи, въ пользу которой онъ несетъ вс свои лучшія силы, весь свой умъ, часть своей жизни… То чувство, та идея, влекущія человка въ таинственную даль на нужды и лишенія, должны быть не выжаты изъ человка, — они должны родиться съ нимъ, быть взлеляннымъ «отъ младыхъ ногтей» и наполнить все его существованіе…
Посл отдыха и утоленія своихъ физическихъ потребностей, мы были бодры и смло шли впередъ. Тотъ вечеръ, о которомъ я поведу свой разсказъ, былъ однимъ изъ первыхъ по выход изъ Акабы, и мы, свжіе, безпечно отдыхали въ dolce far niente на мягкомъ песк Уади-ель-Араби. На длинныхъ палахъ, которыя мы везли издалека, были натянуты синія полотнища, взятыя изъ Акабы; съ боковъ ихъ дополняли дв простыни, что вмст составляло импровизированную палатку. Вмсто софъ и дивановъ лежали наши вьюки, вмсто ковра — плащи, покрывающіе песокъ, и вмсто ограды — четыре дромадера, мирно дремавшіе вокругъ нашей стоянки. На жалкомъ костр кипятился небольшой чайникъ; вокругъ него мои проводники готовили ужинъ и чай, которымъ мы любили баловаться въ пустын, особенно когда вблизи была чистая вода. То былъ обыкновенный, незатйливый порядокъ нашего вечерняго отдыха и обыкновенная картина, которую представлялъ нашъ небольшой караванъ, едва мы останавливались на становище.
Въ тотъ день мы рано расположились на ночлегъ, потому что я въ окрестностяхъ нашей стоянки нашелъ много поучительнаго для изученія. Потрудившись довольно, ми отдыхали и любовались чуднымъ закатомъ солнца, которое быстро спускалось въ горизонту. Т волшебные переливы цвтовъ, которыми заблистала пустыня, не поддаются простому описанію; даже бойкая кисть художника не въ состояніи передать всей прелести гармонической игры свта и тней, цвтовъ и оттнковъ на ширин безграничной пустыни и необъятнаго неба. Оставалось только безмолвно созерцать ту дивную панораму и полною грудью вдыхать бальзамическій воздухъ пустыни, въ которомъ уже чувствовались струйки освжающаго втерка, прилетвшаго съ недалекаго берега Краснаго моря. Виднлось отчасти съ окрестныхъ горъ и холмовъ и само, знаменитое издревле Чермное море. Какъ длинная рка, извивался его восточный рукавъ между берегами Собственной и Каменистой Аравіи, окруженной высокими горами, отражающимися въ его волшебномъ зеркал, и хранящими въ своихъ дебряхъ гнусные притоны торговцевъ человческимъ мясомъ, продавцами тла рабынь. Та рка или рукавъ издревле звался Эланитскимъ заливомъ; а когда на развалинахъ славной Элани стала жалкая Акаба, тотъ рукавъ прозвали Акабинскимъ заливомъ. Со временъ незапамятной древности, со временъ доисторическихъ, былъ славенъ тотъ заливъ. Много тогда онъ послужилъ человчеству какъ гавань Краснаго моря, — протокъ, ведущій въ сердце Счастливой Аравіи и Петры. Не были тогда пустынны и эти дикіе нын берега, и эти кристальныя воды Чермнаго моря, бороздимыя судами фараоновъ, финикіанъ (этихъ англичанъ древняго міра), арабовъ и индусовъ. Жизнью и счастьемъ цвла нын пустынная Аравія, и не даромъ ее издревле прозвали Счастливою. Но т времена прошли уже безвозвратно. Никогда больше міровой транзитъ не пойдетъ черезъ Синайскій полуостровъ, никогда порты его не будутъ центрами міровой торговли и движенія. Только Суецъ начинаетъ входить въ роль, и то пока не совсмъ удачно. Сама же Петра, Каменистая Аравія, никогда не процвтетъ; вчно она будетъ пустынею, которую будутъ бороздить полудикіе сыны ея — бедуины, да хаджи, мусульманскіе паломники, пробирающіеся въ Мекку, да смлые европейскіе туристы. И долго эта древняя страна останется во всей своей библейской простот, какою описываетъ ее библія; очень долго она сохранитъ свой непривтливый характеръ, несмотря на то, что съ тхъ поръ, какъ человкъ сталъ помнить себя, она служила страною, около которой вращалась половина исторіи древняго міра.
Убаюканный легкою, пріятною свжестью, утомленный моремъ свта, разливающагося вокругъ и полупотухающаго на восток, откуда уже появлялась синеватая, съ лиловою оторочкою, дымка, закутывающая далекіе Акабинскіе альпы, я наносилъ впечатлнія дня въ свою записную книжку, какъ мой проводникъ Рашидь, выпрямившись, и какъ бы ужаленный змею, произнесъ:
— Смотри, эффенди {Эффенди — господинъ, ваше благородіе.}, отъ востока виднется караванъ; вонъ идутъ дромадеры; много ихъ тамъ, — то хаджи, а не простой караванъ… Они идутъ прямо на насъ…
Я и другіе мои проводники поспшили высунуться изъ палатки и обглядть горизонтъ. Дйствительно, занявшись кейфомъ, мы и не замтили, какъ изъ далекаго ущелья выдвинулся огромный караванъ. Длинною лентою чернлся онъ въ облитомъ золотомъ и пурпуромъ горизонт; впереди и сзади его неслись столбы пыли, которые лучами заходящаго солнца освщались въ чудныхъ переливахъ. Словно перья волшебной птицы, вились они вокругъ каравана, темно-красными, золотыми, пурпурными волнами и облачками, стремясь вверху и переходя въ розоватую дымку, уже сливающуюся съ лиловыми и голубоватыми тонами потухающаго неба. Несмотря на значительное разстояніе, я простымъ глазомъ даже различалъ нкоторыя подробности, благодаря замчательной чистот воздуха пустыни. Нсколько десятковъ верблюдовъ было легко насчитать въ приближающемся караван. Какъ бы выточенные изъ камня, обрисовывались они рзко-темными силуэтами на цвтномъ фон горизонта и, преобразованные тою же оптическою иллюзіей, которая обусловливаетъ и миражи, они казались сравнительно огромными. Съ помощью простого бинокля я различалъ уже и всадниковъ, уныло покачивавшихся на горбахъ «кораблей пустыни». Половина хеджановъ {Хеджанъ — всадникъ, сидящій на верблюд-хеджин.} была вооружена, другая нтъ. Я сообщилъ объ этомъ своимъ проводникамъ. Въ одинъ голосъ тогда, при этомъ признак, они отвчали, что то несомннно хаджіаджъ {Хаджіаджъ — множественное число отъ хаджъ, по-арабски.}— паломники изъ Мекки и Медины. Поклонившись священной Кааб, облобызавши стопы и прахъ великаго пророка, они пробираются черезъ пустыни Іемена, Геджаса и Синая по пути хаджей (дербъ-ель-хаджіаджъ) въ Каиръ — настоящую Москву мусульманскаго міра. Давно мн уже хотлось видть этихъ паломниковъ и пробыть хотя нсколько часовъ съ такими интересными людьми, если будетъ возможно. Мое давнишнее желаніе исполнялось: хаджи шли прямо на насъ. Небольшой ручеекъ, у котораго мы остановились, обыкновенно высыхающій въ это время года, манилъ видно и ихъ къ себ, какъ приманилъ онъ и нашъ караванъ, хотя мы имли еще полные бурдюки воды.
Я не сводилъ главъ съ интересной группы людей, приближавшихся въ намъ какъ-то особенно быстро. Чрезвычайная ли зеркальность воздуха, или другая оптическая иллюзія, приближала ихъ въ намъ какимъ-то волшебнымъ образомъ, хотя они были еще далеко отъ насъ. Вотъ уже можно различить не только самихъ всадниковъ, но даже и ихъ одежды; вотъ виднются бороды почтенныхъ шейховъ, или хаджей, а тамъ еще какія-то странныя фигуры, словно закутанныя въ саванъ мертвыхъ; он не-то полусидятъ, не-то полулежатъ на цломъ ворох одежды на бокахъ огромныхъ животныхъ. Все ближе и ближе придвигается караванъ; верблюды его уже фыркаютъ, какъ бы предвкушая отдыхъ; наши вторятъ имъ; словно тяжелая кавалерія, возсдающая на какихъ-то чудовищныхъ коняхъ, несется прямо на насъ нсколько десятковъ арабовъ. Заходящее солнце причудливо обливаетъ золотыми своими брызгами приближающійся караванъ, и эти металлическіе переливы свта въ пустын, производящіе чудный эффектъ, заиграли на чалмахъ, бурнусахъ и ружьяхъ всадниковъ и на спинахъ ихъ животныхъ, казавшихся не то золотистыми, не то золотисто-пурпуровыми…
Ми приподнялись на своихъ мстахъ, пріосанились, и Юза — самый бойкій и юркій изъ моихъ проводниковъ и вмст съ тмъ переводчикъ, величественно пошелъ впередъ, привтствуя пришельцевъ правою рукою и наклоненіемъ головы. Шаговъ за пятьдесять караванъ пріостановился, какъ бы по данному знаку и изъ строя верблюдовъ отдлилось одно могучее животное, на спин котораго возсдалъ живой и вертлявый человкъ, сухощавый, какъ щепка, съ длинною съ просдью бородою, быстро бгавшими глазами и въ зеленой чалм,— признакъ, указывавшій, что владлецъ ея не разъ уже побывалъ въ Мекк у гроба пророка и носитъ почетное имя хаджи. То былъ, вроятно, хабиръ — вожакъ каравана, или старшій изъ погонщиковъ — шейхъ-ель-джемали, на что отчасти указывало и его, изящно украшенное оружіе, которое онъ носилъ съ большимъ достоинствомъ, нарочно выставляя на показъ.
— Ель-саламъ-алэйкумъ (миръ вамъ)! — было его первымъ словомъ, съ которымъ арабы — этотъ народъ молитвы — обращаются къ путнику, гд бы ни встртили его.
— А-алейкумъ-ель-саламъ-у-рахмедъ-лилляхи-у-варактту (да будетъ милость Господня съ вами, его благословеніе и любовь)! — отвчалъ я, прибавивъ еще — мархаабвумъ (милости проеимъ).
— Тайбинъ, салямятъ-сіякъ-кейфъ-калекъ-ву (привтъ и теб, здоровъ ли ты)? — спрашивалъ меня дальше хабиръ.
— Тайбинъ, ель-хамди-лилляхи (благодаря Бога, здоровъ), — было отвтомъ съ моей стороны.
Обмнявшись привтствіями, какъ глава своего каравана съ главою или выборнымъ пришедшаго, я предоставилъ дальше слово Юз, приказавъ ему пригласить караванъ къ «благодатной и волшебной струйк воды, которую послалъ Магометъ на помощь усталому путнику», — такъ полагается величать въ пустын даже самую ничтожную лужу воды, хотя бы ее едва можно было пить. Наше приглашеніе не было впрочемъ необходимо, потому что бывалый предводитель хаджей безъ насъ зналъ, что не нужно проходить мимо хорошаго источника, когда онъ стоитъ на самомъ пути.