Мы даже смерти выше...
Шрифт:
самим своим поведением, обусловленным лучшими качествами
70
той среды, в которой он формировался. Лучшими, а не
заурядными и тем более не худшими. И в майоровской прямоте,
решительности, бескомпромиссности все время ощущался
рабочий стержень.
Но, никогда не афишируя своей «рабочести», Николай знал
ей цену и гордился своей доброй родословной.
Ощущение преемственности поколений
Майорова зримые и осязаемые формы. Сам себя он видел как бы
соединительным звеном между… прошлым и … будущим.
Причем прошлое и будущее не абстрагировались им. Он
перевоплощался в своих предшественникови глядел
глазами преемников (как в стихотворении «Мы») на своих
сверстников.
Круг его общественно-художественных привязанностей
был очерчен строго и четко. Кто был адресатами стихов
Николая, кроме друзей, любимых, поколения? Всего несколько
имен: Пушкин, Гоголь, Рембрандт, Горький, Чкалов…
Посвящениями он не разбрасывался. Отбор имен был выверен, и
краткость списка шла не от бедности, а от строгой щедрости
взгляда. Майоров учился на историческом факультете, каждый
день приносил ему десятки новых названий, имен и дат. Дня не
хватало, и ночами он глотал книги — все русские и западные
классики были перечитаны по второму и третьему разу. Но
влюбленностей и любовей наперечет — это равно может
относиться и к прожитому, и к прочитанному. И вот три
писательских имени и одно художническое: Пушкин, Гоголь,
Горький, Рембрандт.
Все слова его были взвешены в его теперь уже всеизвестной
самоэпитафии «Мы», и строки о «людях, что ушли не долюбив,
не докурив последней папиросы» щемящее расшифровываются
в «Одесской лестнице» и в других майоровских стихах.
Папироса его была только прикурена от огня времени, и
голубой дымок юношеской романтики свился лишь в первые
кольца, как тут же был развеян жестокими ветрами войны.
«Не долюбив…» Да, не долюбив женщину, поэзию, жизнь.
71
И впрямь, свою единственную на свете женщину ни
Майоров, ни другие сверстники его судьбы так и «не посмели»
поцеловать перед уходом на войну и в вечность. А человеком он
был пылким и страстным, вспомните хотя бы «швырнуть пальто
на выключатель, забыв, где вешалка висит», и любил, радуясь и
мучаясь, «то робостью, то ревностью томим», по выражению
великого поэта. Теперешние девушки могут позавидовать
женщинам, в которых влюблялись такие люди, как Николай
Майоров. Мало того, что в свои двадцать лет эти люди были не
подростками, а взрослыми мужчинами,
страстью, всепоглощающей и неоглядной. И женщины, если не
сразу, то после, всегда сумеют оценить такое чувство и сберечь
его в благодарной памяти.
Так и с поэзией. Как и женщине, Майоров отдавал ей себя
без остатка. Но поэзия для него тогда значила больше, чем
женщина. Он верил, что ее силе подвластно все: люди и стихии,
само мироздание. И если древний поэт заставил своим пением
стронуться с места недвижные каменья, то женскую душу
поэзия тронет и подавно. В стихотворении «Рождение
искусства» он соединил оба высокие адресата. В нем сила
поэзии выше женской, но являет себя во имя и ради нее. В этих
стихах первый художник
… впроголодь живя, кореньями питаясь,
Он различил однажды неба цвет.
Тогда в него навек вселилась зависть
К той гамме красок. Он открыл секрет
Бессмертья их. И где б теперь он ни был,
Куда б ни шел, он всюду их искал.
Так, раз вступив в соперничество с небом,
Он навсегда к нему возревновал.
Он гальку взял и так раскрасил камень,
Такое людям бросил торжество,
Что ты сдалась, когда, припав губами
К его руке, поверила в него.
Вот потому ты много больше значишь,
Чем эта ночь в исходе сентября,
Что даже хорошо, когда ты плачешь,
72
Сквозь слезы о прекрасном говоря.
Ключевые строки: «Так, раз вступив в соперничество
с небом, он навсегда к нему возревновал» и последние,
замыкающиеся аккордом «сквозь слезы о прекрасном говоря»,
сделали бы честь любому большому поэту.
Надо подчеркнуть, что Майоров и ощущал себя большим
поэтом. И страшился он не смерти, а того, что она не даст
развернуться ему как поэту в полную силу. Такое же
предощущение, горькое и сильное, было у многих из нас. И к
великому несчастью для литературы оно подтвердилось как раз
для самых талантливых из поколения их ранней гибелью.
В статьях и воспоминаниях о Майорове, Кульчицком,
Суворове, Когане иногда упускается из виду одно серьезное
обстоятельство. О них пишут как о смелых и чистых юношах,
погибших на войне и сочинявших стихи, интересные в качестве
человеческих документов. Меньше обращается внимания на то,
что стихи эти были не только лирическим дневником,
запечатлевшим высокие чувства патриотизма и партийности, но
и серьезным и новым явлением поэзии. В коллективных