Мы даже смерти выше...
Шрифт:
грозовыми шквалами очищает вселенную, а у веселого
Кульчицкого порывами ветра листает тетради стихов, — у
задумчивого Майорова стучит докучными дождиками. Он ждет
конца грозы, последнего ее удара, чтобы идти на свидание.
Дождь слепит, бьется в стекла, лупит по крышам…
Драма, здесь заложенная, или, скорее, здесь запрятанная,
зарытая в повседневность, скорого разрешения не обещает. Меж
двух полюсов мается душа. С одной стороны — романтическое
кочевье: -спать
кулак иль камень и песни петь — тревожные, хмельные, ходить
землей, горячею от ливня, и славить жизнь… С другой
стороны, этот горячий хмель гаснет и профанируется в
– разваленном уюте: -мы в пот впадем, в безудержное
мленье…
144
Магическое -мы выворачивается: -кастратами потомки
назовут стареющее наше поколенье…
За что?
– За то, что мы росли и чахли в архивах, мгле
библиотек, лекарством руки наши пахли…
Предчувствуемая очная ставка с Историей действительно
пахнет купоросом -лекарств, но не в том смысле, в каком они
помянуты тут, а в том, в каком ее осознают в госпиталях… но
драму скоро не исчерпать, расчет с романтикой потребовал бы
десятилетий поэтической муки. Решилось все короче.
Андрей Турков пишет о Майорове, что -суровой и трезвой
музыке его предсмертных стихов предшествует -несколько
наивная пестрота стихов ранних.
– Пестрота, несомненно, есть, это проекция на поверхность
жизни (и на поверхность стиха) той мучительной драмы,
которая ищет разрешения и сотрясает это поверхность из
глубины. Еще бы не пестрота: -Мы бредим морем, поездами…
— в унисон гимнам дальних дорог, звучащим у большинства
сверстников… -И вся-то жизнь моя — кочевье, насквозь
прокуренный вагон… — вподхват знаменитой кочетковской
балладе… Но даже если вести к финалу только этот лейтмотив:
поезд — то из-под -пестроты, от -пегости души (вподхват от
Льва Толстого) проступает вот это, чисто майоровское:
Я с поезда. Непроспанный, глухой.
В кашне измятом, заткнутом за пояс.
По голове погладь меня рукой.
Примись ругать. Обратно шли на поезд.
Грозись бедой, невыгодой, концом.
Где б ни была — в толпе или в вагоне, —
Я все равно найду,
Уткнусь лицом
В твои, как небо, светлые
Ладони.
Самое драгоценное для лирического героя Николая
Майорова (насколько успела эта лирика обрести голос перед
концом и насколько сохранилась она в архивах и в памяти его
друзей) —
145
Даниил Данин (будущий замечательный критик поэзии)
замечает, что Майоров размышляет о любви -не мечтательно и
бесплотно, а требовательно, жарко и даже зло.
– Злых я люблю, сам злой, — откликается Майоров, пряча
от досужих глаз потаенное.
– Когда прощаются, заметьте, отводят в сторону глаза. Вот
так и с нами было. Ветер врывался в вечер, как гроза. Он нас
заметил у калитки и, обомлев на миг, повис, когда, как будто по
ошибке, мы с ней, столкнувшись, обнялись…
В сущности это единственный подробно рассказанный
сюжет в -ранней лирике Майорова. Если не считать другого
сюжета в его лирике, -поздней: ожидания гибели. Эти два
мотива как раз и сходятся в последней точке:
Когда умру, ты отошли
Письмо моей последней тетке,
Зипун залатанный, обмотки
И горсть той северной земли,
В которой я усну навеки,
Метаясь, жертвуя, любя
Все то, что в каждом человеке
Напоминало мне тебя…
Стихи — 1940 года, когда войну уже ждали с часа на час.
Однако у Майорова эта гибель вроде бы и не окрашена войной:
зипун — не шинель, и северная земля — не западная граница.
Вот только обмотки…
Возникает в стихах слово -застава, север отступает перед
полыхающим западом, границы поэтического кругозора,
бликовавшие между родным садом и родной вселенной,
фиксируются на ориентирах, четко обозначающих ширь и даль.
Все становится на свои места:
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню… и опять —
Женщину, которую у тына
146
Так и не посмел поцеловать.
И похоронку принесут — ей…
Близкая гибель — рефреном, как и у всех поэтов-
сверстников, мальчиков Державы. У Когана: -Умрем в боях. У
Кульчицкого: -Упаду в бою. У Майорова: -Что гибель нам?
Мы даже смерти выше. Чудится что-то фатальное в этих
строках. Что-то даже холодное, отрешенное в этих
констатациях. Неужто страх смерти, трепет живого существа,
которое вот-вот будет угроблено, не мучает, не потрясает, не
проникает в стихи?
Да есть же все это!
Выстрел… Еще не понимая, что это смерть, еще живое