Мы даже смерти выше...
Шрифт:
– Мы в плоть одели слово Человек…
Все то же горьковское слово — из сатинского монолога, из
поэмы -Человек.
141
Мета поколения — планетарность. Земшарцы!
И у Майорова так:
– Моя земля — одна моя планета…
– Мне вселенная мала…
– Весь мир вместить в дыхание одно…
И еще мета поколения: зависть к старшим, что поспели к
пьянящей поре гражданской войны и теперь повествуют
младшим:
– …о
– Бой кровавый не забыт…
– Этой славы, этой песни никому не отдадим…
Действительно уникальный склад души: революция и
гражданская война — как неслыханное счастье…
Соответствующий ряд политических символов: крейсер
– Аврора достреливает до светлого будущего. Революционер
спокойно идет на казнь. Освободитель, которого Россия ждала
тысячелетия, — Ленин. Точка, вокруг которой вращается Земля,
— Московский Кремль…
Истфак подталкивает студента Майорова и к тысячелетним
ассоциациям. Он ловит -древний запах бронзовых волос,
ощупывает -звериные шкуры далеких пращуров. Меж
призраками -тощих монгольских деревень и мифической
Элладой простирается его Вселенная. Меж Седаном прошлого
века и новейшей войной -французов с бошами. Сюжеты
истфаковских семинаров перемежаются сюжетами из газетных
столбцов. Жажда -любой ценой дойти до смысла… найти вещей
извечные основы рифмуется со стуком прокуренных вагонов, и
тогда в душу стучится великая поэзия — песнь торжествующей
неразрешимости, величие повседневного абсурда, изба на
рельсах, голая правда у позорного столба, бунтарская героика,
прикрытая штопаными обрывками исторических одежд.
На третьей полке сны запрещены.
Худой, небритый, дюже злой от хмеля,
Спал Емельян вблизи чужой жены
В сырую ночь под первое апреля.
Ему приснилась девка у столба,
В веснушках нос, густые бабьи косы.
142
Вагон дрожал, как старая изба,
Поставленная кем-то на колеса.
Опять фрагмент из романа в стихах? Может, кулак
Емельян, убегающий от коллективизации, а может, Емельян
Пугачев, восставший из курса истории.
Логика не прописана, но тяжесть слов ощущается.
– Я
полюбил весомые слова. Илья Сельвинский (приглашенный
послушать университетских поэтов) отмечает: -медь в голосе.
Павел Антокольский (к которому Майоров записывается в
семинар) отмечает: -взгляд на себя со стороны, поколение
увидено исторически.
Историчность — дело тонкое: сохранилась записка
Майорова
вела в Гослитиздате:
– Я мог бы идти от исторического сюжета, но я хочу идти от
природы, от чувств здорового человека.
И у Когана есть свой исторический сюжет, и у Майорова
природа далеко не всегда совпадает с ожидаемой, но что он — в
противовес сверстникам — в пределах единой веры ощущает
прежде всего тяжесть, — однозначно. Взвихренный Кульчицкий
историческим сюжетом не озабочен, зато выдает шуточный
портрет Майорова, обнажающий суть:
Лицо откопанного неандертальца,
Топором сработанный синий взгляд.
Он бросает из конокрадных пальцев
Свой голос —
как пеньковый канат.
Конокрадные пальцы — дань жанру, но что Майоров все
хочет взять в ладони, — факт:
Ходить землей и видеть звезды
И, позабыв про крик -Не тронь!,
Ловить руками близкий воздух,
И зажимать его в ладонь.
Звезды — обязательно. Полет — обязательно. Но главное
— гибельный риск полета.
– Мы должны сначала падать, а
высота придет потом. Истину надо почувствовать в ворохе
иллюзий, и если она вырвется, то -оборванная донага.
143
В майоровской лирике звучат обертона, не вполне
согласные с общей, маяковско-багрицкой музыкой его
поэтических сверстников. В шелесте берез детства естественно
отзывается Есенин, но в грядущей атаке все можно отдать за
– четыре строчки Пастернака.
Притом у Майорова, как сказал бы Кульчицкий, -ямбики.
Хождение души по мукам притормаживается бытовыми
элементарностями.
– Идти землей, прохожих окликая, встречать
босых рыбачек на пути — этой плотью одевается у Майорова
звенящая сквозь всю советскую лирику обязательная ликующая
песнь человека, который проходит, как хозяин необъятной
Родины своей, более всего восхищаясь тем, что она -широка.
Майоров эту широту измеряет тяжелыми шагами: -Мне
двадцать лет. А Родина такая, что в целых сто ее не обойти.
Дальними раскатами проза окликает поэзию. Еще Луконин
не осознал валкую походку своей музы, еще Слуцкий свою музу
не осадил в изнуряющую работу, еще у Межирова не
отложилась эта музыка болью непереносимой, а
почувствовалось что-то у Майорова… не медь призывной
трубы, не медь пленительной листвы, а медь купороса,
разъедающего мечту…
Ненастье, которое у неистового Когана яростными