Мы искали друг друга
Шрифт:
На Восточном Памире еще не закончилась весна. Имелось подозрение, что она, минуя лето, плавно перейдет в осень. Пока же среди камней пробивалась свежая трава, на склонах лезла кислячка — дикий ревень (из него получался неплохой компот). Эдельвейсы расцветали.
Макс, подобно всем новичкам в горах, хотел увидеть своими глазами легендарный цветок. Всё высматривал, не попадется ли, среди скудной местной флоры, что-нибудь необычное.
— Алик, а здесь вообще-то эдельвейсы есть? — спросил он у Бочкина, уже отчаявшись увидеть
Они перекуривали, сидя на рюкзаках у родничка. Алик усмехнулся:
— Решил любимой девушке подарить? Романтик… Да вот же они, у тебя под носом.
— Где? — удивился Макс. — Эти что ли?
— А ты думал. Он самый и есть, эдельвейс. Это его именем немецкая дивизия называлась. У Высоцкого, помнишь, «он тоже здесь, среди стрелков из „Эдельвейс“…».
Макс разочарованно хмыкнул: цветок-коротышка плохо вязался с туристско-альпинистским фольклором, с рассказами о горных приключениях, о покорении вершин.
А 6 июля (здесь важно обратить внимание на даду), ни с того, ни с сего, выпал снег. С утра все было как обычно: солнце и легкий ветерок. Собрались в маршрут. Пока ехали до места и поднимались на скальный гребень, ветер усилился, небо затянуло, полетела «крупа», затем крупные хлопья. Пришлось срочно спускаться. Обошлось, слава богу, без ЧП. Пейзаж преобразился: из «рериховского» стал «джеклондоновским». Настоящее Белое безмолвие.
«Во, попали, — думали новички по дороге в лагерь. — Замерзнем тут». Ни буржуек нет, ни дров, костер разжечь. Палатки под снегом выглядели обескураживающе. С боков — сугробы по пояс.
Решили пока что чаем согреться. Завалились всей гурьбой на кухню. Тары-бары, обмен впечатлениями… Выглянули — мать честная, солнце сияет, снег прямо на глазах исчезает, легким парком курясь. В полчаса все высохло, ветер опять гонял на дороге пыль.
Неожиданный снегопад подарил геологам незапланированный выходной.
По сему случаю решили расписать «пульку». Играть сели в падатке начальника. Поставили посередке вьючный ящик — походный карточный стол; сели вчетвером: Цай — главный преферансист, Бочкин, Миша Коваль и Макс. Играли, как всегда, на «стол», по полкопейки за вист.
Алик с Мишей разжали начальника на казенный спирт. Не устоял Цай, выставил полфляжки ректификата. Выпивка, как известно, преферансу не противопоказана. Договорились: наливать за «десятерную», «девятерик» и мизер, сыгранные и несыгранные.
Всю игру испортил Коваль, не умеющий везти себя в приличном обществе. Ему с самого начала не пошла карта. Миша горячился, торговался, рассчитывая на прикуп, и раз за разом «подсаживался». Ругался матом, а когда на мизере ему всучили взятку, грохнул по ящику кулаком. Цай, видя такое дело, сложил и разорвал листок с «пулей».
— Это не игра, — сказал начальник.
Миша доволен был, что остался при своих. А его партнеры зареклись впредь садиться за карты с таким психом. Не
А погода продолжала удивлять. Вслед за снегопадом пришло лето. Даже ночи сравнительно теплыми стали. Днем — хоть загорай. К тому же перебазировались, поставили лагерь на слиянии двух рек на отметке три тысячи шестьсот. Одно плохо: комары тут водились дюже злющие.
Жизнь геолога-полевика — не всегда преферанс и выпивка. То праздник был, его сменили будни.
Макс с Лехой уже не были полными профанами в геологии. Как выражался Цай, прошли «геологический ликбез». Это обернулось дополнительными нагрузками. Если раньше приходилось в основном руками да ногами трудиться, то теперь еще и головой, документацию вести, работать горным компасом, с радиометром управляться. От простых маршрутных рабочих приятели поднялись на уровень техников.
— «А после из прораба до министра дорастешь», — цитировал Высоцкого Цай, радуясь успехам своих подопечных.
Что касается служебного положения, то Шведов и Трофимов с самого начала занимали не нижнюю ступень иерархической лестницы, числились инженерами. Хоть маленькие, но начальники.
Их подопечным стал сезонный рабочий москвич Витя Брагин. Странный парень. И это еще слишком мягко сказано.
В Москве Витя трудился в каком-то музее. Тоже рабочим. Здоровый лоб, но рыхлый — тюфяк тюфяком. Волосы он отрастил чуть не до задницы. Любил слушать панк-рок и Гребенщикова, про «Машину времени» заявил, что терпеть не может, а от «Модерн токинг» его якобы стошнило. Еще Витя рассказывал: в школе его исключили из комсомола за то, что в сочинении по литературе разнес в пух и прах «Войну и мир». (Врал, конечно, цену себе набивал, за это не исключают). От армии Витя откосил.
— Как? — поинтересовался Макс.
— Через дурдом, — спокойно ответил Витя. — Диагноз: шизофрения на почве наркомании.
Леха с Максом переглянулись. Ну, дела…
— Так ты наркоман?
— Не то что бы всерьез… Баловался немного: эфир нюхал, «колеса» глотал.
— У вас в Москве все такие… стебанутые? — ехидно спросил Трофимов.
— Ага, — расплылся в улыбке Витя. — Все, кроме меня.
Брагин, в сущности, был большим ребенком, безобидным и где-то даже наивным. А его стремление шокировать окружающих — это возрастное.
Молодые спецы Леха и Макс тоже не далеко ушли. Хохмили, дурачились — солидности никакой. А ведь Трофимов, как-никак, отец семейства. Что касается Шведова… Ну, Макс — холостяк, ему простительно.
Раз возле лагеря появилось стадо яков (кутасов по-местному).
Эти лохматые, хрюкающие быки вид имеют устрашающий. Встретишь такого на тропе, не по себе становиться: а ну как, набросится, да на рога подденет, будет тебе коррида.
Кутасы спокойно травку щипали, помахивали хвостами с роскошными кистями на концах.