Мы – силы
Шрифт:
– Тогда придется со всеми переговаривать. Полейщук-то, конечно, согласится. А эти мэрские прихвостни Роберт и Виктор Павлович?
– А зачем они нам?
– Командир. Это ж ерунда. Транспорт придется ставить на расстоянии полудневного перехода. Иначе из города запалят. А если там ставить, то запалят эти. Они же не тупицы. Свежие следы увидят и растрезвонят. И хорошо, если только меня, вас и Полейщука в штрафники запишут, а то и остальных туда же…
– А кто им жрачку таскать будет?
– Еще наберут… – уверенно сказал Назим.
– Есть идеи? – спросил Ханин у бойцов Назима.
Все молчали.
– Я поговорю с Робертом и Виктором, – сказал Ханин.
Назим обрадовался:
– Вот это другой разговор. А лучше не вы, а ваш друг. Как его там… Антон Рухлов. Он им карты рисовал, чтобы схроны отмечать, ну и так далее. Они ему не откажут… Да и вас они уважают всяко больше, чем меня. Роберт с Виктором знают, как я их люблю.
Назим сделал неприличный жест, и все опять засмеялись.
До темноты группа Назима ушла с поляны в город. Легко поднялись, сплевывая в траву окурки и впрягшись в волокушу, исчезли в лесной глуши, которую прорезала насквозь широкая тропа. Ханин посидел, пока совсем не стемнело, и только тогда разбудил прикорнувшего было Михаила. Тот, еще не заспавшись, бодро вскочил и поплелся без слов следом за командиром в кусты на опушке. Пройдя мимо часового, Ханин назвался и, не дожидаясь ответа, пошел дальше, увлекая за собой Михаила.
Ночной лес, ставший за последние месяцы таким родным для Ханина, и сейчас не подвел. Не бросались под ноги корневища, не пытались выколоть глаза низко свисающие ветви. А может, просто Ханин научился ходить по лесу за это время. Даже по ночному. Михаил сзади тоже не создавал шума. Не въезжал в спину командиру, не сопел, как паровоз, но и не отставал, также стараясь не создавать шума.
К оставленным группой Назима мешкам подошли всего за минут десять. Они были на том самом месте, где всегда группы скидывали контрабанду.
Ханин наклонился и ухватил один из нестандартно больших мешков. Взвалил его к себе на плечи. При этом в нем раздалось характерное бряцанье металла.
– Бери второй, – тихо сказал Ханин и двинулся куда-то уж совсем в чащу без тропинок и ориентиров.
– Тяжелый… – раздался сзади ропот Михаила.
Ханин не ответил, но вскоре услышал за спиной движение пацана.
Михаилу было, наверное, хуже всего, устроившись на новом месте. Да и до этого было не сладко. Вся рота откровенно обвиняла его в том, что он не просто дезертировал, но и еще погубил своего товарища. Когда роту расформировали, он остался совсем один среди не просто чужих и незнакомых людей, да еще вдобавок среди которых попадались и люди, его просто ненавидящие. Слухи о том, что он сотворил, быстро вышли за пределы роты. Сначала на уборке мусора из города, куда смог устроиться ради карточек Миша, с ним стал работать и другой парнишка из его роты. Уже через три дня на Михаила косо посматривали и откровенно игнорировали в общении. Через неделю уже никто из новых товарищей особо и не скрывал своего презрения к нему. Он ушел.
Направившись в мэрию, он прямо-таки выклянчил себе направление на работы по восстановлению домов и нежилых построек. На его горе, там работало в неполном составе все его отделение. Радушный прием был заказан. Его избили. Нет, без издевательств излишних, но в кровь. Он сбежал и оттуда. Пробовал вообще не работать. Так он протянул почти неделю… Оголодавший, он был готов бросаться на любого, кто нес что-то из пункта отоваривания карточек. Иногда ему казалось, что он сходит с ума, когда видит на улице ребенка, жующего мякиш хлеба, который тому дали в обед его родители. Попытавшись отобрать у одного такого мальчугана корку, он получил совсем уж неожиданный отпор. Мало того что мелкий поднял вой на весь квартал, так еще и убежал от растерявшегося Михаила.
Потом взрослая шпана гнала его, пока он не забился в выделенную ему комнатушку. Он выл и стонал от бессилия что-либо изменить. Он проклинал тот день, когда отважился на побег из роты. Он проклинал себя за то, что потащил с собой Ромку. За то, что сам ушел, а не остался с ним у отморозков. Да, он думал, что те издевательства были более терпимыми…
Через некоторое время он чуть успокоился и стал думать о матери с отцом. Вскоре он уже улыбался, лежа на мокрой от ненавистных слез подушке с закрытыми глазами и расправившимися на лбу ранними морщинами. Он уснул. А наутро, с горем пополам выбравшись из города, пошел на юг в надежде найти лучшее пристанище.
Судьба, казалось, мстила ему и за его двойное предательство – друга и службы. Еще не наступил вечер, а он свалился с откоса в овраг и очень серьезно вывихнул ногу.
Недалеко была деревушка. Он, сжимая губы и морщась, кое-как дохромал до нее и, забравшись в первый же дом, занялся своей ногой. Он и пытался дергать ее, и просто сделать хоть что-то, чтобы боль унялась. В конце он сдался и просто туго перевязал вывих разорванной на бинты простыней.
Ханин нашел его, жалкого, воющего и медленно ползущего обратно в город. Он выглядел хуже побитой дворняги. Он был калекой и душой, и телом. Ребята Ханина не выказали никакого гуманизма по отношению к нему, но приказ старлея был категоричен: возвращаемся, у нас раненый.
Через неделю к поправившемуся Михаилу пришел Ханин, только вернувшийся из злополучной ходки. Его предупреждали, что возвращаться – дурная примета. Весь вечер пацан изливался тому в мундир, словно в жилетку. Он рассказал обо всем: и о своем стыде за содеянное, и о той плате, что приходится платить без конца. Ханин не перебивал. Лишь потом, когда под утро Михаил успокоился, Ханин сказал несколько печально:
– Я… Я потерял в этом походе половину ребят. У меня есть вакантное место для тебя. Если желаешь, завтра приходи ко мне по этому вот адресу. Я объясню тебе все, что нужно будет делать и как жить…
Несмотря на радость, поднявшуюся из глубины к его глазам, он вдруг снова почувствовал жуткий стыд и свою неполноценность. Он весь вечер ревел, как корова, на плече старлея, а тот, оказывается, тоже оплакивал, но не себя, а пятерых молодых парней, погибших, собственно, ни за грош.
Он пришел. Он не мог не прийти. Это был последний его шанс прибиться хоть к кому-нибудь. Его приход не обрадовал собравшихся в квартире старлея помянуть товарищей-поисковиков. Более того, Кирилл просто взвился, узнав, что ему теперь ходить в команде с этим жалким ублюдком и трусом. Он громко пообещал, что первый пустит пулю в лоб ему, Михаилу, чтобы тот в очередной раз не предал или не подставил своих.