Мы живем на день раньше(Рассказы)

Протасов Вячеслав Иннокентьевич

— Бежим! — Стриганов выхватил у Лымаря ломик и бросился навстречу голубому свету прожекторов.

Двое бежали по скользкому снежному насту к посадочной полосе.

Молчала ночь. Лишь злая поземка вилась у ног, гнала по земле серый снег. До полосы было сто шагов. Сто шагов, которые могли стоить жизни.

Упругий ветер хлестал по лицу. Стриганов задыхался. Добежать!.. Только бы добежать!.. Только бы успеть…

Стриганов поскользнулся, выронил чекодер. Мимо, смешно разбрасывая руки, пробежал Лымарь. Твердый снег ухал у него под ногами.

Жизнь. Бывает,

что она проверяет человека на прочность, и тогда надо поступать так, как подсказывает сердце. В такие минуты раскрывается человек, в такие минуты сто шагов подчас становятся длиннее десятка лет.

Сослуживцы уважали Лымаря за силу и бесшабашный характер. Он это знал и старался в кругу товарищей казаться рубахой-парнем. Ему удавалось привлечь внимание матросов на спортплощадке, где он ловко перекидывал двухпудовик, или в курилке, где рассказывал веселые побасенки. Матросы смеялись. Смеялись они и тогда, когда Лымарь посылал новичков сдать в баталерку износившиеся сопла или принести старшине «железку». Но так поступал Лымарь только тогда, когда вокруг него были люди. Они-то и давали ему силу, разжигали самолюбие, и Лымарь играл.

Сейчас же играть не перед кем, он бежит к полосе один — Стриганов отстал. Сейчас Лымарь должен взглянуть опасности в глаза. Такое с ним уже случалось однажды. Об этом знает только Кравченко.

«Не беги. Ведь можно сказать, что не заметил выбитой плиты. Остановись, на полосе тебя ждет смерть, Стриганов-то схитрил — отстал», — стучат беспокойные мысли в лымаревской голове, и, как в калейдоскопе, перед ним проносятся картины одна страшнее другой: бешено мчится истребитель, на полосе он один, летит в сторону изуродованное человеческое тело, вспыхивает яркое пламя… Это конец.

Мысли сковывают движения. Страшно смотреть опасности в глаза, когда ты с ней остаешься один на один, когда каждый шаг припечатывает к снежному насту одно только слово: «Смерть, смерть, смерть».

Ноги скользнули, но Лымарь удержался. И в это мгновение в голове мелькнуло: «Упасть». Лымарь неловко взмахнул руками и повалился на бок, впился разгоряченным ртом в грязный холодный снег.

К выбитой плите Стриганов подскочил один. Он вогнал чекодер в круглое отверстие, дернул ломик вниз и нечеловеческим усилием двинул край плиты под крючковатые зацепления.

А из голубого света прямо на матроса с воем несся истребитель. Стриганов вскочил, но сильный поток воздуха сбил его с ног и отбросил в сторону. Самолет промчался мимо.

Стриганов с трудом поднялся, вытер с лица снег.

Прожекторы погасли, стало темно. Глаза постепенно привыкли к ночи. Вот уже видны силуэты самолетов, стартовые домики. Вдоль посадочной полосы медленно движется одинокая неуклюжая фигура. Человек идет, не разбирая дороги.

…Стриганов разыскал Толю Кравченко в мастерской и рассказал ему о происшествии на полетах. Толя слушал внимательно, но по его скуластому, с большим лбом лицу трудно было понять, о чем он думает.

— Струсил, говоришь? — Серые Толины глаза неприятно сузились. — Может быть. Однажды с ним было такое, еще на «гражданке» — друга в тайге бросил.

— Почему

же ты молчал? Боялся? — Стриганов вопрошающе посмотрел на Толю. — А ведь говорили — девчонка…

— О девчонке Лымарь сам придумал. А его я не боялся, думал, пройдет это у него, человеком станет, а оказывается — нет, со ржавчиной он, чистить надо.

Солнечный луч пробился в двери мастерской, запрыгал по серебристому фюзеляжу самолета. Два матроса стояли у истребителя и молчали. Молчали, но думали об одном.

ПОСЛЕДНИЙ ДИСК

Опаленная огнем и солнцем, земля была сухая, в темных подпалинах. Тимофей тронул ее большой шершавой ладонью и почувствовал, как земля сыплется под рукой.

— Водицы бы ей, — тяжело произнес он и сухим языком облизал горячие потрескавшиеся губы.

Потом Тимофей стянул с крутых упругих плеч суконку, оторвал от нее широкий лоскут и вытащил флягу.

Костя Ряховский удивленно посмотрел на Тимофея.

— Ты что, Батурин, купаться захотел?

Тимофей не ответил. Он отвинтил крышку фляги, смочил лоскут и по-хозяйски, не торопясь обернул им ствол пулемета. От тряпки пошел пар. Земля под пулеметом стала темной.

— Словно дитя малое пеленаешь. А к чему? Все равно крышка, — сказал Ряховский и выглянул в щель.

Он увидел черные, обуглившиеся стволы деревьев, рыжую, вспоротую взрывами землю и кусочек далекого прохладного неба. В небе кружили чайки. Было тихо. Свежий ветер донес с моря знакомые запахи соли и водорослей.

— Эх, сейчас бы с Танюшкой по бережку пройтись в обнимочку! Ветер клешами разогнать, чтобы ножки не замочила, — мечтательно произнес Ряховский и, стянув со смоляного курчавого чуба бескозырку, вытер худощавое, темное от загара и копоти лицо.

— Тебе бы, Костя, все за юбками бегать, — беззлобно заметил Батурин и тоскливо посмотрел на тощий, выгоревший на солнце матросский вещевой мешок, в котором еще недавно хранились патроны.

Патроны кончались. Остался последний снаряженный диск к пулемету и несколько патронов в магазине винтовки. Не хватит даже на пять минут боя. Батурин вздохнул и тронул рукой теплый, нагретый солнцем и человеческим телом приклад пулемета.

— Без юбки, братишка, мне — труба, — отозвался Ряховский и, видимо боясь, что его слова мало подействуют на Тимофея, добавил: — Характер у меня веселый, по всей флотской форме. Его на крепком шкерте держать надо.

Батурин поднял голову, посмотрел на Ряховского и ничего не сказал. Он вспомнил дом…

От села до станции они шли пешком. Вечерело. Словно просеянный сквозь сито, сыпал холодный мелкий дождь. Впереди темнел мокрый лес. Над лесом висели грязные обтрепанные тучи. Под ногами всхлипывала грязь. В лужах, будто осколки битого стекла, поблескивала желтая луна.