Мы живем на день раньше(Рассказы)
Шрифт:
Тимофей шагал спокойно и торжественно. Всем своим видом и даже походкой он хотел сказать жене: «Не горюй, Ксюша, ничего особенного не произошло. Разобьем немца, вернусь домой, и заживем мы с тобой, ласточка, как и раньше».
Тимофей сердцем чувствовал эти слова, но не мог их произнести. Он шагал по раскисшей от дождя дороге и крепко прижимал к себе Аленку. Иногда Тимофей бросал взгляд на жену. Ксюша шла рядом, осунувшаяся, строгая, опустив выплаканные глаза. Тимофей видел это, и ему хотелось как-то подбодрить
— Ты, Ксюша, брось. Не дело это по здоровому мужику слезы лить, — сказал Тимофей.
— Тимоша, голубь ты мой, чует душа, не свидимся мы, — тихо и как-то покорно произнесла жена.
Тимофей понял, что она не слышала его слов.
Аленка прижалась к небритой щеке отца, и Тимофей почувствовал ее тепло. От дочки пахло молоком и свежим сеном. Эти знакомые с детства запахи взволновали Тимофея, и сердце его тревожно стукнуло…
— Батурин, а ты в Ялте был? — голос Ряховского вывел Тимофея из задумчивости.
— Не довелось. Я с Тихого океана, — ответил он.
— А я в Ялте жил. И Танюшка там. Маленький зеленый городишко. Летом в нем курортников — уйма… За шашлыками очередь… Нам бы сейчас харчей подбросили. — Костя смешно причмокнул губами.
— Подбросят свинцовых пышек, — Тимофей кивнул в сторону щели и полоз в карман.
Он достал сухарь, подул на него, потом бережно вытер ладонью, разломил пополам и протянул Ряховскому.
Костя сунул сухарь в рот и беззаботно опрокинулся на спину.
Есть не хотелось. Тимофей жевал нехотя, чувствуя во рту горьковатый привкус. Память вновь вернулась к тому осеннему, продрогшему от дождя вечеру. Но сейчас Тимофей видел Ксюшу уже не такой, как несколько минут назад: сгорбленную, с бесцветными от слез глазами, а круглолицую и веселую, с золотистыми тугими косами. Ксюша грустно смотрела на Тимофея серыми строгими глазами, и ее губы прятали вспыхнувшую было улыбку.
— Тимофей, — Костя дернул Батурина за рукав тельняшки. — Как наши, наверное, далеко?
— Далеко, — согласился Тимофей и посмотрел на небо.
Солнце приближалось к зениту. Осталось уже немного сидеть здесь, под серым инкерманским камнем. Осталось немного ждать.
…Отряд отступал. Измотанный боями с отборными гитлеровскими головорезами, которых на каждого матроса было едва ли не больше двух десятков, отряд уходил к морю. Фашисты гнались по пятам.
От врагов матросов могла скрыть только ночь, но ее не было, и отряд петлял по выжженной крымской земле. А когда наконец, выбившись из сил, люди подошли к балке, командир сказал:
— Чтобы спасти отряд, нужно прикрытие. Четверо добровольцев. Здесь, у балки, мы поставим два пулемета и задержим фашистов. Четверо должны продержаться до полудня. Этого достаточно, чтобы уйти.
Командир говорил глухо, оглядывая матросов красными, воспаленными от бессонницы глазами.
Тимофей шагнул вперед.
— Батурин и Корольков — старшие расчетов. Держаться, пока солнце не выйдет в зенит.
Взвилось в небо жидкое облако пыли и растаяло. Отряд уходил к морю.
Они устроились в яме, сдвинув на нее огромную плиту из серого инкерманского камня. Костя Ряховский махнул бескозыркой Королькову, который свой пулемет поставил на выходе из балки, и, похлопав по выщербленной временем плите, произнес:
— Вполне приличная огневая точка.
Тимофей по-хозяйски приготовил позицию, аккуратно сложил диски и, развязав выжженный солнцем матросский вещмешок, раскрыл его пошире, чтобы удобнее было доставать патроны.
Четверо готовились к бою. Впереди были враги, позади, в нескольких сотнях метров, — море, дорога, по которой ушел отряд. Над морем висело белое солнце. Четверо должны были держаться, пока солнце выпишет на небе полукруг. Так приказал командир.
Несколько часов два матросских пулемета сдерживали натиск врага. Они насквозь прошивали балку смертельными нитями, и ни одно живое существо не могло пройти. И когда захлебывалась очередная атака гитлеровцев, Костя Ряховский радовался, как ребенок, и срывающимся мальчишеским голосом кричал:
— Давай, Батурин, давай, сыпь им, гадам, до жвака-галса!..
Батурин, припав к пулемету, стрелял короткими точными очередями и видел, как падают на рыжую, вспоротую взрывами землю темно-зеленые фигуры с засученными по локоть рукавами.
— Бегут, драпают фрицы, аж дым из подметок! — кричал Костя и хватался за винтовку.
Батурин видел и сам, что фашисты бегут, и злобная усмешка трогала его сухие потрескавшиеся губы. Рядом, примостившись поудобнее, вел огонь из винтовки Костя. Ряховский стрелял медленно, на выбор и после каждого удачного выстрела приговаривал:
— Это вам не с милкой целоваться, а с русскими матросиками встречаться!
На исходе полудня замолчал пулемет Королькова. Сначала он захлебнулся, потом рванул тишину лающими очередями и смолк.
Батурин взглянул на небо, вытер бескозыркой потный лоб и увидел, что солнце еще не добралось до зенита.
Он вздохнул и подумал, что теперь придется отбиваться одним.
— Все. Нет больше Королькова, — чужим голосом глухо произнес Ряховский. — Нет у братишек могил, и некуда будет положить цветы…