Мятеж на «Эльсиноре»
Шрифт:
В это время с реи послышался сигнал. Мальтийский кокни первый увидел в море человека и крикнул об этом вниз. Старший помощник, смотревший в бинокль, внезапно опустил его, с недоумевающим видом протер глаза и снова стал смотреть. В это время мисс Уэст, смотревшая в другой бинокль, вскрикнула от удивления и расхохоталась.
– Что там, мисс Уэст? – спросил ее помощник капитана.
– Он не в воде. Он плывет стоймя.
Мистер Пайк утвердительно кивнул.
– Он стоит на трапе, – сказал он. – Я об этом совсем позабыл. Он сначала надул меня. Я не могу этого понять. – Он повернулся ко второму помощнику. – Мистер Меллер, спустите большую шлюпку и наберите какую-нибудь команду, пока я управлюсь с грот-реей. Я сам пойду в шлюпке. Наберите таких, которые
– Вы тоже отправляйтесь с ними, – сказала мне мисс Уэст. – Это даст вам возможность посмотреть со стороны на «Эльсинору» под парусами.
Мистер Пайк кивнул мне в знак согласия, я спустился в шлюпку и сел рядом с ним у руля, которым он правил в то время, как полдюжины матросов гребли к самоубийце, так сверхъестественно стоявшему на поверхности моря. На первом весле сидел мальтийский кокни, а среди остальных пяти находился матрос, имя которого я узнал только недавно – Дитман Олансен, норвежец. «Хороший моряк», сказал мне мистер Меллер, в вахте которого он числился, хороший моряк, но «с сюрпризами». На мои расспросы мистер Меллер объяснил, что этот человек мог прийти в безумную ярость от малейшего пустяка, который невозможно было предвидеть. Насколько я мог понять, Дитман Олансен был припадочный особого типа. А между тем, наблюдая за тем, как он равномерно греб с каким-то телячьим выражением больших бледно-голубых глаз, я думал, что это последний человек, о котором можно было сказать, что у него бывают припадки.
Когда мы приблизились к греку, он стал угрожающе кричать на нас, размахивая большим ножом. Под его тяжестью трап погрузился в воду настолько, что он стоял по колено в воде и балансировал на этой плавучей опоре, дико изгибаясь и вскидывая руки вверх. На лицо его, с обезьяньими гримасами, было неприятно смотреть. И так как он продолжал угрожать нам ножом, я спрашивал себя, как же все-таки его удастся спасти?
Но я должен был бы довериться в этом мистеру Пайку. Он вытащил подножку из-под ног мальтийского кокни и положил ее у себя под рукой. Потом он повернул шлюпку. Увертываясь от ножа, мистер Пайк подождал, пока набежавшая волна не подняла корму шлюпки высоко вверх, опустив в то же время Тони в образовавшийся промежуток. Это был подходящий, удобный момент. Я еще раз имел случай наблюдать образец молниеносной быстроты, с какой этот шестидесятидевятилетний человек мог управлять своим телом. Точно рассчитанным и нанесенным быстро и с большой силой ударом подножка опустилась на голову грека. Нож упал в море, а безумец, потеряв сознание, последовал за ним. Мистер Пайк выловил его, как мне показалось, без малейшего усилия и бросил к моим ногам на дно шлюпки.
В следующий момент люди уже работали веслами, и мистер Пайк правил обратно к «Эльсиноре». Он нанес подножкой греку здоровый удар! Тонкие струи крови просачивались по мокрым слипшимся волосам из рассеченной кожи головы. Я мог только смотреть на кучу бесчувственного мяса, с которого стекала к моим ногам морская вода. Человек, только что полный жизни и движения и бросавший вызов всей вселенной и через минуту погруженный в полную неподвижность и мрак и пустоту смерти, всегда представляет собой интересный объект для наблюдательного взгляда философа. И в данном случае это было сделано так просто, с помощью куска дерева, резко приведенного в соприкосновение с черепом.
Если грек Тони был «явлением», то чем стал он теперь? «Исчезновением»? И если так, то куда он исчез? И откуда он вернется, чтобы вновь завладеть этим телом, когда восстановится то, что мы называем сознанием? Первое слово, еще менее чем последнее слово загадки личности и сознательности, еще не сказано психологами.
Размышляя таким образом, я случайно поднял глаза вверх и был поражен великолепным зрелищем, какое представляла собой «Эльсинора». Я так долго находился на ней и в ней, что совершенно позабыл о ее белой окраске. Ее корпус так низко сидел в воде и был так тонок и нежен, что высокие, уходившие в небо мачты и реи и невероятная величина парусов показались чрезмерными и невозможными, дерзко нарушающими
В горле у Тони захрипело, потом он закашлялся и застонал. Он откуда-то возвращался. Я заметил, как мистер Пайк быстро взглянул на него, словно ожидая возврата безумия, который потребовал бы нового применения подножки. Но Тони только широко раскрыл свои большие черные глаза и довольно долго смотрел на меня удивленно, но без любопытства, затем снова их закрыл.
– Что вы с ним сделаете? – спросил я помощника капитана.
– Поставлю снова на работу, – последовал ответ. – Это все, на что он годится; он цел и невредим. Нужно же кому-то провести это судно вокруг Горна.
Когда шлюпка была поднята наверх, я увидел, что мисс Уэст спустилась вниз. В командной рубке капитан Уэст заводил хронометры. Мистер Меллер пошел соснуть часок-другой до начала своей полуденной вахты. Кстати, я забыл сказать, что мистер Меллер не спит в кормовых помещениях, он занимает в средней рубке каюту, общую с Нанси.
Никто не проявил сочувствия к несчастному греку. Его свалили на крышу люка номер второй, как какую-нибудь падаль, предоставив ему приходить в сознание, когда ему вздумается, безо всякого ухода. А я уже настолько свыкся со всем, что здесь происходит, что, должен сознаться, и сам не испытывал к этому человеку никакой жалости. Я все еще оставался под впечатлением красоты «Эльсиноры». В море становишься жестоким.
Глава XIX
Мы ничего не имеем против пассатов. В течение нескольких дней дул пассатный ветер, и мили убегают назад, а патентованный лаг вертится и позвякивает у бак-борта. Вчера лаг и наблюдения показали, что мы прошли приблизительно двести пятьдесят две мили, накануне – двести сорок, а еще за день до того – двести шестьдесят одну. Но сила ветра совершенно незаметна. Он такой ароматный и живительный, словно какое-то атмосферное вино. Я с наслаждением открываю ему навстречу свои легкие и все свои поры. И он не холодный. В любой час ночи, когда в каютах все спят, я бросаю книгу и выхожу на палубу в самой легкой пижаме.
Я никогда раньше не знал, что такое пассатный ветер. И теперь я им очарован. Я шагаю взад и вперед в течение часа с тем из помощников, который в это время на вахте. Мистер Меллер всегда одет, а мистер Пайк в эти восхитительные ночи стоит свою первую после полуночи вахту в пижаме. Он удивительно мускулист. Его шестьдесят девять лет кажутся мне невероятными, когда вижу, как тонкие покровы облегают его, словно трико, и вытягиваются на широких костях и могучих мускулах. Величественное мужское тело! Нельзя себе представить, чем он был в полном расцвете сил, лет сорок и более назад.
Дни, абсолютно однообразные, пролетают как сон. Здесь, где время строго распределено и определяется лишь сменой вахт, где звон склянок на корме и на юте каждый час и каждые полчаса непрестанно напоминает вам о времени, оно (время) перестает существовать. Дни сменяются днями, недели – неделями, и я никогда не помню ни чисел, ни месяцев.
«Эльсинора» никогда не бывает всецело погружена в сон. Днем и ночью на вахте всегда есть люди – часовой на носу, рулевой у штурвала и офицер на мостике. Я лежу с книгой на своей койке в каюте, которая находится на подветренной стороне корабля, и над моей головой беспрестанно раздаются шаги то одного, то другого помощника, прохаживающегося взад и вперед в то время, как сам он, как мне хорошо известно, непрерывно смотрит вперед, или разглядывает что-то в бинокль, или определяет силу и направление ветра на своей щеке, или наблюдает тучи, пробегающие по небу и порой закрывающие месяц и звезды. Постоянно, постоянно есть на «Эльсиноре» недремлющие глаза.