Мятеж на «Эльсиноре»
Шрифт:
Начну с того, что вчера вечером, в пять часов, я услышал его голос, раздавшийся между щелями вентилятора за рубкой. Стоя за углом командной рубки, на безопасном от выстрелов расстоянии, я сказал ему:
– Что, проголодались? – с издевкой начал я. – В таком случае разрешите уведомить вас о том, что у нас сегодня заказано на обед! Я как раз был внизу и видел приготовления. Теперь слушайте! На первое: гренки с икрой. Затем – раковый суп, омары, жареная баранина с французским горошком, – вы знаете, горошек, который тает во рту? Затем – калифорнийская спаржа под соусом. Ах, да: я забыл упомянуть жареный картофель, холодную свинину и бобы. И пирог с персиками. Да, и кофе – настоящий кофе! Вероятно, это заставит вас вспомнить
Я сказал ему чистую правду. Обед, который я описал (приготовленный, конечно, из консервов), был именно тот, который ожидал нас сегодня.
– Перестаньте болтать, – заворчал он. – Я хочу с вами о деле говорить.
– А, в таком случае пожалуйте на работу! – продолжал я издеваться. – Итак, когда же вы и вся остальная крысиная свора думаете вернуться?
– Бросьте говорить об этом, – повторил он. – Теперь-то я вас по-настоящему поймал, как надо. Можете узнать это, я откровенно говорю вам. Не сообщаю еще, как я вас поймал, но в руках я вас сейчас здорово держу. Когда я сделаю то, что задумал, вам конец!
– Ад наполнен такими преданными крысами, как вы! – возразил я.
– Ну, про это забудьте, – воскликнул он с презрительным смехом. – Повторяю, что теперь-то я вас держу в руках, и я счел необходимым сказать вам об этом – вот и все!
– Вы извините меня, – ответил я, – если я скажу вам, что я – с Миссури. Вам придется доказать мне!
И пока я разговаривал с ним, мной овладела мысль о том, как просто и естественно я выбираю фразы из его же собственного лексикона для того, чтобы он по-настоящему понял меня. Положение создалось зверское: ведь уж шестнадцать человек из нас ушло на тот свет! Я отдавал себе полный отчет в том, что выражения, которые я употреблял, были выражения скотские. И в то же время я думал о себе – о человеке, который вынужден был подобным образом гнать прочь от себя мечты утопистов, прекрасные образы поэтов, королевские мысли королевских мыслителей в споре с этим характернейшим продуктом нью-йоркских трущоб. В разговоре с ним я должен был употреблять элементарные выражения о жизни и смерти, пище и воде, зверствах и жестокости.
– Предоставляю вам выбор, – продолжал он. – Сдайтесь нам, и вы останетесь все невредимы!
– Ну, а если мы не сдадимся? – весело спросил я.
– Тогда вы пожалеете о том, что родились на свет божий! Вы не дурак, и к тому же с вами девушка, которой вы не чужой. Теперь вы должны и о ней подумать. Вы не дурак! Так как же, хотите узнать, к чему я веду?
Да, я знал. И почему-то через мой мозг пронеслось видение всего того, что я когда-то читал об осаде иностранных посольств в Пекине и о планах белых относительно их женщин в том случае, если желтые прорвутся через последние линии защиты… О, и старый буфетчик тоже знал, потому что я видел, как злобно засверкали его черные глаза в узких, косых щелках. Он знал, о чем сейчас говорил висельник.
– Что ж, хотите узнать, что я имею в виду? – повторил Берт Райн.
И я узнал гнев. Не обыкновенный гнев, а злой, холодный гнев! Я увидел высокое место, на котором, сидя веками, мои предки управляли во всех странах, на всех морях. Я увидел наш род – и наши женщины были с нами! – наш род с его погибшими надеждами и тщетными усилиями, видел его в занесенных землей крепостях, засыпанным в покрытых лесом укреплениях, вырезанным до единого на палубах качающихся кораблей. И всегда – и наши женщины были с нами! – мы управляли этими зверями! Мы могли умереть – и наши женщины с нами! – но, живые, мы управляли. О, царственное видение пронеслось через мой мозг. И в его пурпуре я уловил этику, которая была продуктом веков, его создавших. Это была священная заповедь потомству, долг, завещанный из поколения в поколение
И мой гнев стал постепенно затухать. Это не был красный, животный гнев. Это был гнев интеллектуальный. Он основывался на сознании и на уроках истории. Это была философия поступков сильных и гордость сильных своей собственной силой. Теперь, наконец, я познал Ницше. Я оценил всю правоту его книг, соотношение между великим мышлением и великими поступками, превращение полуночной мысли в действие на высоком месте, на корме судна, груженного углем, в тысяча девятьсот тринадцатом году, с моей женщиной рядом со мной, с моими предками позади меня, с моими косоглазыми слугами подо мной и со зверями у моих ног. Я чувствовал себя по-королевски. Теперь, по крайней мере, я познал все значение королевской власти.
Мой гнев был белый и холодный. Эта подземная крыса в образе жалкого человека проползла по внутренностям корабля для того, чтобы теперь угрожать мне и моему! Крыса, притаившись в норе, под прикрытием стальных стен, производит такой скотский шум, какого никогда не производила ни одна крыса. И я соответственно ответил висельнику:
– Когда вы при ярком, солнечном свете поползете по открытой палубе, как жалкая дворняга, которую ударами привели к полному повиновению, и когда каждым своим действием, каждым жестом вы докажете, что все это вам нравится, что вы довольны и счастливы, делая все это, только тогда и не раньше я стану разговаривать с вами.
После этого в течение добрых десяти минут он осыпал меня самыми отборными площадными ругательствами – все через те же щели вентилятора. Я не отвечал. Я слушал его и слушал хладнокровно. И, слушая его, я понял, почему англичане в Индии много лет назад расстреливали из пушек восставших сипаев.
Когда сегодня утром я увидел, как буфетчик возился с пятигаллонной бутылью для едких жидкостей и серной кислоты, я сразу подумал о том, что именно он намерен делать.
Тем временем я сам изобрел другой способ одолеть смертельную опасность, которая исходила из вентилятора. План этот был настолько прост, что мне стыдно, как я сразу о нем не подумал. Прорезанное отверстие в вентиляторе было невелико. Два мешка муки в деревянных ящиках, свешенные на веревках с крыши рубки, прекраснейшим образом могут совершенно закрыть отверстие и надежно защитить нас от револьверных выстрелов.
Задумано – сделано. Том Спинк и Луи вместе со мной отправились на крышу рубки с тем, чтобы подвесить муку, как вдруг мы услыхали голос, раздавшийся из трубы вентилятора:
– Кто там еще? – спросил я. – Ну, говорите!
– Я в последний раз предупреждаю вас, – ответил Берт Райн.
Как раз в этот миг показался буфетчик. В одной руке он нес большое гальванизированное ведро, и первой, случайной мыслью моей было, что он хочет набрать дождевой воды из бочонков. Но уже в то время, как в моей голове пронеслась эта мысль, он описал своим ведром полукруг и выплеснул его содержимое в отверстие вентилятора. Жидкость еще была в воздухе, когда я понял, что то была неразбавленная серная кислота – два галлона из бутыли.
Наверное, едкая кислота попала Берту Райну в глаза и лицо. В пароксизме боли он лишился сил и, вероятно, упал на уголь у основания трубы вентилятора. Его крики и стоны были ужасны и напомнили мне крыс, которые визжали в этой же самой трубе в первое время нашего плавания. Это вызвало во мне неописуемое отвращение. Я предпочитаю убивать людей открыто.
Мне не вполне были понятны муки Берта Райна до тех пор, пока буфетчик с обнаженными руками, покрытыми каплями и брызгами серной кислоты, отскочившими от футляра вентилятора, вдруг не почувствовал едкости кислоты, прожигавшей его крепкую, здоровую кожу. Он бросился к бочонку с водой. А Берт Райн, молчаливый человек с молчаливым смехом, сейчас там внизу, на угле, переносит едкость кислоты на своих глазах!