Мятный поросенок

Бодэн Нина

По дороге домой тетя Сара не проронил а ни слова. Тео тоже молчал. Только возле самого дома, когда тетя Сара ушла в кухню, он поймал Полл за руку, повернул лицом к себе и прошептал тихо и свирепо:

– В будущем, если не возражаешь, я буду драться сам за себя.

Он ушел наверх, хлопнула дверь его спальни. Полл хотела бы убежать куда-нибудь и поплакать в одиночестве, но слишком промокла и замерзла. Поэтому, проглотив слезы и задрав нос как можно выше, она направилась в кухню, где мама уже развела огонь и грела воду. Глянув на дочку, она сказала тете Саре:

– Я думаю, кому-то не помешает принять ванну.

Тетя Сара сказала:

– Да-а, уж одну-то черту характера Полл от нас унаследовала­ - вспыльчивая! Не меньше, чем Гарриет!
– Ее лицо было спокойно и серьезно, но в голосе улыбка.
– Сними с себя все

мокрое, Полл. Немед­ленно.

Ванночка, что висела на двери в комнате Полл, теперь стояла перед огнем, загороженная от сквозняка ширмой из плотной хлопчатобумажной материи, а в зазоры, что между материей и рамой, мама воткнула почто­вые открытки с картинками, чтобы уж ниоткуда не дуло. У Полл вся ко­жа пошла красными пятнами и зудела от ледяной слякоти, что просочилась сквозь одежду. Но минута или две в горячей воде - и ей стало со­всем хорошо перед очагом в этом маленьком домике, составленном из ство­рок ширмы. И вдобавок запах горячего хлеба из духовки и голоса мамы и тети Сары - они пьют чай, беседуют... Одна из открыток, что на ширме, являла собой пожелтевший фотопортрет какой-то старухи-толстухи верхом на ослике - папа и мама прислали эту открытку тете Саре из Ярмута, где были во время свадебного путешествия. Другая, с изображением Ниагар­ского водопада, пришла от дяди Эдмунда, когда он еще только начал свои странствия. А еще полный набор танцовщиц из варьете; и Дэн Лено­ - лицо комика под приклеенным париком. А любимая рождественская от­крытка Полл представляла заснеженный домик, крыша вся в блестках красивой изморози - так и переливается при свете очага. Бумажная двер­ца у этого домика отворялась, а за ней виден покрытый красным ковром холл, веточка остролиста и зажженная елка. Полл открыла и затворила эту дверцу и вспомнила, что Тео предупреждал ее не делать это слишком часто, а то отвалится. Еще она подумала, сердится ли он на нее или уже простил. Не слишком-то справедливо с его стороны сердиться, ведь она за него вступилась. Но с ним всегда все непросто.

Она спросила:

– Мама, помнишь то золото, что папа приносил для рождественских открыток? Оно дорогое?

Последовало недолгое молчание. Мама и тетя Сара вели разговор, а Полл перебила. Потом мама сказала с усмешкой:

– Разумеется. Золото всегда дорогое.

– Даже эти крохотные кусочки?

– Но ты же знаешь, золотой соверен - совсем небольшая монетка.

Полл приятно было услышать этот ответ - он подтверждал правоту Тео. Надо ему это передать в качестве миролюбивого жеста. А заодно и прощения просить не придется... Счастливая и довольная, она погрузилась глубже в теплую воду.

Между тем мама говорила тете Саре:

– Ну а когда дело сделано и слова все сказаны, то его просто жалко. Бедный старик Роуленд, он такие надежды возлагал на этого своего сыночка! Иметь одного ребенка - такой же риск, как нести сотню яиц в одном лукошке. Он сам признает, что испортил его. С ним и раньше бывали подобные неприятности, но не такие все-таки - что-то там стянул по мелочи, ничего серьезного.

– Если мистер Роуленд считал это мелочью, то он сам растил дубину на свою спину, и нет у меня к нему сочувствия, - отвечала тетя Сара.
– Воровать всегда дурно, даже если это конфетка или бумажка от конфетки, и любой ребенок, как он ни мал, способен это понять. Учи на мелочи, а когда дойдет до серьезного, то уже судить пора! Надеюсь, ты со мной согласна, Эмили?

– Да, да, Сара, конечно.

Голос у мамы звучал довольно смиренно, но, когда она, обойдя ширму, заглянула в духовку, на губах ее была улыбка и глаза смеялись. Она по­стукала хлеб костяшками пальцев, чтобы удостовериться, что он готов. Булки отзывались звучно, а один из хлебов выполз из своей жестяной формы и запекся по краям.

– Мама, можно мне эти корочки - с маслом?

Тетя Сара сказала:

– Горячий хлеб вреден для пищеварения. Особенно детям.

Мама мигнула Полл, протянула ей теплое полотенце. Полл вылезла из ванны, мама ее вытерла, надела ей через голову ночную рубашку, а плечи закутала старой шалью. Потом она сложила ширму, а тетя Сара помогла ей вынести ванну и вылить воду в раковину.

Тетя Сара промолвила:

– Но я все равно рада, что мистер Роуленд приехал. Это свидетельст­вует о его уважении к Джеймсу.

Мама поставила ванну на пол и принялась ее вытирать.

– Да, но это не единственная причина, почему он приезжал.
– Ма­ма распрямилась,

лицо ее заметно покраснело.
– Еще он спрашивал меня, не нуждаюсь ли я в деньгах. Я, конечно, ответила, что не нуж­даюсь.

Тетя Сара молчала несколько минут. Мама продолжала полировать неглубокую ванну с внутренней стороны, а тетя Сара одевалась, чтобы уйти. Натянув перчатки, она проговорила наконец - быстро и на одном дыхании, будто чувствовала, что следует сказать правду сразу, а не тя­нуть:

– Ну, разумеется, нет ни малейшего резона принимать его помощь.

– Да, но тебе-то, Сара, нелегко - расплачиваться за мою гордость.

Мама вернулась в кухню, поглядела на тетю Сару, а тетя Сара улыбну­лась ей - и не той обычной улыбкой человека, привыкшего нести свой крест и свой долг. Нет, это была открытая улыбка, от которой она сразу помолодела и похорошела.

– Вот уж чепуха, Эмили, моя дорогая!
– сказала она и поцеловала маму в щеку.

Когда она ушла, Полл спросила:

– А почему тетя Сара замуж не вышла?

– Потому что умная очень.

– Нет, по правде? Только не говори со мной, как с глупенькой.

Мама отломила хлебную корку, запекшуюся поверх жестяной формы, намазала маслом и дала Полл.

– А это и есть правда, пожалуй. Женщины нечасто бывают такие раз­умные, как Сара, притом всерьез и надолго. А уж мужчины и того реже. А если бы и нашелся один такой, он бы, скорей всего, ее испугался. Но кабы в этом все дело! Когда она только-только поступила учительницей, бабушку Гринграсс паралич разбил, и тете Саре пришлось и в школе часы отдавать, и за матерью ухаживать. А это, доложу ятебе, р а б о т а! Круп­ная была женщина миссис Гринграсс, ростом под шесть футов и поперек себя почти столько же. И голос как труба. Правила всем домом, не выле­зая из постели. На том конце улицы слышно было, как она отдает прика­зы. А исполнять их приходилось Саре, да и весь дом на ней, младшим еще надо было школу кончать - тоже ее трудами. Так что куда уж там замуж, они бы все пропали без ее заработка, никто больше ничего не получал. Правда, Гарриет давала уроки, но сколько она приносила - воробья не прокормишь. Притом, обрати внимание, Сара вовсе не жаловалась. Она говорила, что это ее долг и ее радость - заботиться о своей матери, кото­рая действительно немало потрудилась на своем веку. Старуха Гринграсс долгое время работала главным кондитером в здешней пекарне, а значит, в какой-то мере надсмотрщиком над другими пекарями, но она и себя не щадила. Трудно жила и трудно помирала - так про нее говорили.

– А сколько тебе было лет, когда ей палец отрубили?

– О, я была еще маленькая, но слышала про это, конечно. А когда она умерла, этот ее палец, можно сказать, втянул меня в хорошенькую неприятность. Неужели я никогда не рассказывала?

Полл покачала головой, а мама глянула на нее и села напротив, по дру­гую сторону плиты.

– Так, так, припоминаю. Саре было тогда лет двадцать шесть, а мне, стало быть, двенадцать - достаточно взрослая, между прочим, чтобы соображать, что к чему. Моя мама пошла помочь Саре: когда в доме покой­ник, всегда уйма работы. Я тоже пришла туда после школы, а они уже си­дят в гостиной, пьют чай. Увидев, что путь свободен, я - по лестнице и на­верх. Дело в том, что я ни разу как следует не разглядела этот ее палец­ - случая не было, а уж теперь, думаю, последняя возможность! Однако я ведь и покойников никогда до того не видывала. Словом, я сдернула с нее покров - ну и получила больше, чем мне бы хотелось. Нет, лицо у нее было совсем не страшное, но когда я к ней притронулась, она оказа­лась холодной и твердой, как доска, и я так испугалась! И со всех ног вниз, в сад, да так и оставила ее непокрытой. В саду я просидела до темноты, а потом вошла в дом как ни в чем не бывало. Мама уже ушла, не знаю ку­да, а Сара сидела в кухне и что-то шила. Она меня и спрашивает: «Эми­ли, ты была наверху?» Я отвечаю: «Нет». Тогда она еще раз: «Ты в этом уверена? Вполне?» А когда я ответила, что да, уверена, она только гля­нула на меня в упор и снова за шитье. Ну, думаю, надо улизнуть поти­хоньку. Но только я направилась к двери, она мне и говорит: «Будь так добра, Эмили, принеси мне мой наперсток серебряный. Я его наверху оставила, на сундуке, в передней комнате». То есть как раз там, где миссис Гринграсс лежала мертвая. А между прочим, уже совсем стемнело, и я ду­мала, что помру со страху, но Сара с этим не посчиталась. И что же, пошла я наверх, туда...