Мысли и сердце
Шрифт:
Но если бы камера удалась? Были бы одни плюсы. То есть ошибки, наверное, иногда допускались бы, но общий баланс несомненен.
Значит, нужно камерой заниматься и дальше.
Нужно, только умнее. И уже не мне. Не мне!
Хватит!
Совсем темно. Включим лампу. Уже почти девять часов. Уже вон сколько времени прошло с того момента.
Выпить бы сейчас! Может быть, сходить попросить спирту у Марины? Частая история среди хирургов. Стопочку после неудачной операции. И после удачной — тоже. Нет, до такого
Ограничимся сигаретой.
Кто-то стучит. Олег.
— Что пришел? Тоже докладывать о прокуроре?
— Нет, больным становится хуже. Давление падает, пульс урежается. Что-нибудь будем делать? Может быть, в артерию кровь перелить?
— Ничего не нужно. Я сейчас сам посмотрю. Ты все сдал прокурору? Наверное, записи такие, что стыдно показать.
— Не так чтобы стыдно. Все больные с синими пороками записаны в книгу. На тех, которых лечили, — почечная, оба оперированных, — показал истории болезни. Он просил сделать копии.
— Пошли.
Вечерняя клиника. Ребятишек укладывают спать. В раздаточной убирают посуду после ужина. Делаются вечерние назначения. Все как обычно. Издали слышно, как работают аппараты искусственного дыхания.
В палате полный свет. Так неприятно режет глаза после полумрака коридора. Иначе нельзя, нужно смотреть за аппаратами.
Лежат как забинтованные мумии. Около Алеши сидит мать, смотрит в одну точку, неподвижна. В ампулах капает кровь.
Нина сидит перед электрокардиоскопом, периодически нажимает кнопку и смотрит, как зайчик вычерчивает кривую. Шепчет мне:
— Пульса уже нет. Давление не измеряем. Молчу. Нельзя нарушать тишину.
— Скажите мне, когда остановится сердце.
Что она думает — мать? Вспоминает? Вся жизнь ее мальчика проносится перед глазами. Так я предполагаю — ведь именно так пишут во всех книжках... Скорее бы.
В коридоре. Сигарета, с Олегом.
— Где другие?
— Мать в ординаторской, не может видеть. Муж где-то здесь. Вышел покурить.
Покурить — это хорошо.
Опять бреду в кабинет.
Темнота в окне. Дни уже короткие. Что-то еще лезет в голову, мелкое.
Все дела сделаны. Все эмоции выданы. Усталость. Горечь во рту. Тоска. Даже скука. Да, скука. Наверное, если самому умирать и вот так ждать — будет скучно. Скажешь: «Скорее!»
Когда впереди еще такая череда неприятностей, не хочется жить. Ты просто слабый человек, что тянешь эту волынку. Так бы все было красиво! «Не в силах перенести...»
Перестань. Уже много раз ты мусолил эту мысль. Не будь смешным.
«Тщета жизни». «Муравейник» — это все пошло, избито.
Муравейник — да. Когда смотришь с большой высоты — небоскреба или Эйфелевой башни, — то люди, машины бегают, суетятся, как муравьи.
И это все известно. Сотни раз писали. Но что же тогда думать человеку? Вот в такие минуты, когда делать ничего
Не думать нельзя. Мозг так устроен. И уйти домой и там выключить мозг — нельзя. Этика. Обязательства. Хотя бы что-нибудь случилось, что бы потребовало действий!
Остается сидеть и курить. Пусть мысли бегут, какие хотят.
Похороны, наверное, будут послезавтра. Наши должны помочь организовать. Петро? Или директор выделит кого-нибудь? Местком? Спросить завтра. Кому-то от клиники нужно говорить на могиле. «Жертвы несчастного случая... важнейшие научные исследования на благо людей...» Банальные слова. И еще — много праздного любопытства.
Ничего изменить нельзя.
Вот идут. Даже сердце сжалось.
— Михаил Иванович, все. У Алеши сердце остановилось. У второй (ей трудно назвать имя) еще есть сокращения.
— Плачет?
— Нет, сидит как каменная.
— Спасибо.
Что теперь делать? Нужно идти туда. Обязан. Как страшно. Пусть обругает. Пусть ударит. Если ей будет легче.
Полутемный тихий коридор. «Пусть ударит».
И здесь тишина. Только звуки аппаратов. Они не выключили, побоялись. Значит, это я должен сказать: «Остановите».
Она сидит, склонившись у изголовья.
Щупаю пульс для вида. Через тонкую повязку — неподвижность.
— Приключите кардиоскоп. Делаю вид, что смотрю. Знаю, что ничего нет. О Боже! Дай мне силы! Подхожу. Говорю громко:
— Он умер. Остановите аппарат.
Подняла голову, посмотрела на меня невидящим взглядом. Я выдержал взгляд.
И все.
У Нади на экране были еще видны редкие сердечные сокращения. Нужно еще подождать. Около нее никого нет. Мужу трудно сидеть здесь. А мать лежит. Понимаю. И мне представляется — здоровая, жизнерадостная... Она у нас долго работала. Какая нелепость! Снова банальные слова.
Я ушел. И еще сидел без всяких мыслей с полчаса. Потом сердце остановилось, и меня вновь позвали.
— Остановите.
Кончился еще один этап жизни.
День шестой. Через три месяца
Сегодня у меня день рождения. И даже юбилейный.
Шестьдесят лет.
Считай, что жизнь уже кончилась. Что можно сделать на седьмом десятке?
Если бы не это, можно бы еще поработать. Годы идут, а им не веришь. Оценки меняются, и старику кажется, что он думает, как молодой.
Впрочем, не всем. Я трезво вижу, как накапливаются тревожные признаки старости. В горку уже труднее подниматься. Смотришь, молодые обгоняют, и даже легко. Имена забываются. Но что приятно: важное пока помнится хорошо. Память будто просеивает, что надо, что нет.