Мысли и высказывания
Шрифт:
Марк Антоний. Античная камея
Пусть же все злонамеренные удалятся, отделят себя от добрых, соберутся в одно место: пусть они, как я уже несколько раз сказал, оставят городскую стену между собой и нами. Пусть они перестанут строить козни против консула в его же доме, окружать трибунал городского претора, осаждать с мечами в руках курию, запасаться стрелами-брандерами и факелами для поджога города; пусть, наконец, политические убеждения каждого будут у него написаны на челе. Тогда я обещаю вам, сенаторы, что, благодаря нашей консульской бдительности, обаянию вашего сословия, энергии римских всадников и согласию всех честных граждан, с уходом Катилины все его козни будут обнаружены, освещены, подавлены и наказаны.
Юпитер. Античная камея
С этим-то напутствием, Катилина, я отправляю тебя в нечестивый и богомерзкий поход, на благо нашему государству, на беду и погибель тебе и соучастникам твоих преступных и изменнических деяний. А ты, Юпитер, посвященный некогда Ромулом при тех же знаках благодати, как и этот город, ты, которого мы справедливо называем Становителем нашей родины и ее державы, ты охранишь от него и его сообщников твои храмы и храмы других богов, здания и стены города, жизнь и имущество граждан; а недругов всех честных людей, врагов отчизны, опустошителей Италии, объединившихся в злодейском союзе и нечестивом сообществе, ты обречешь – живых и мертвых – на вечные муки.
Марк Антоний. Фрагмент античного бюста
Вторая речь против Луция Сергия Катилины
Наконец-то, квириты, удалось мне Луция Катилину – как ни неистовствовал он в своей бешеной отваге, как ни дышал злобой, как ни стремился погубить свое отечество своими нечестивыми деяниями, как ни угрожал вам и нашему городу мечом и огнем, наконец-то, повторяю, удалось мне его… уж не знаю, сказать ли «изгнать», или «выпустить», или «почтить напутственной речью при его добровольном уходе». Он ушел, удалился, умчался, исчез; не будет уже более этот изверг внутри наших стен мечтать о их разрушении. Это значит, что мы хоть одного этого вождя междоусобной войны, несомненно, победили; мы не будем чувствовать его кинжала в своей груди, не будем вздрагивать, находясь на Марсовом поле, на форуме, в курии, да и в покоях наших домов. Но это не все: изгоняя его из города, мы выбили его из его позиции; теперь мы открыто и беспрепятственно будем вести с врагом самую обыкновенную войну. Да, мы, несомненно, погубили этого человека и на голову разбили его, превращая его тайные козни в явный мятеж. А как вы думаете, какую скорбь, какое отчаяние чувствует он при мысли, что он, вопреки своему желанию, уносит свой меч не обагренный в нашей крови, что он-то уходит, а мы живы, что мы вырвали ему оружие из рук, что он оставляет своих сограждан невредимыми, свою родину неразрушенной? Да, он лежит во прахе, квириты, и что хуже – он чувствует свое поражение, свою немощь; и часто, будьте уверены, озирается он на наш город, горюя, что у него исторгнули из пасти его добычу; за то же и город, полагаю я, чувствует радостное облегчение, что ему удалось изрыгнуть эту мерзость и выбросить ее за ворота.
Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра
На случай, однако, если бы среди вас нашлись недовольные (каковы бы, в сущности, должны были быть все), которые стали бы меня упрекать за то самое, что я вам с такой радостью и гордостью возвестил) за то, что я выпустил столь лютого врага, вместо того, чтобы его схватить, – вот им мой ответ. Не я в этом виноват, квириты, – виновата обстановка дела. Конечно, нет такой смерти, нет такой страшной кары, которой бы Катилина давно уже не заслужил; его казни требовали от меня и заветы предков, и строгость данной мне власти, и само государство – но как вы думаете, мало ли было таких, которые не придавали веры моим сообщениям? мало ли таких, которые даже защищали обвиняемого? И все-таки, если бы я мог думать, что с устранением Катилины будет устранена вся опасность, вам угрожавшая, я бы давно его сделал безвредным, хотя бы мне для того пришлось рисковать не только своей популярностью, но и своей жизнью. Но я видел, что, при вашем тогдашнем незнакомстве с делом, я, предав Катилину заслуженной казни, под гнетом всеобщего негодования окажусь не в силах дать надлежащий отпор его сообщника, и оттого-то я и направил дело так, чтобы показать вам воочию вашего врага и тогда только дать вам возможность открыто с ними сразиться.
Марк Антоний. Фрагмент античного бюста
А как я боюсь, квириты, этого врага, раз он вне города – это вы можете заключить из того, что меня огорчает именно малочисленность сопровождавшей его при его уходе свиты. Я надеялся, что он уведет с собой все свои силы; а теперь вышло что же! Он увел с собою Тонгилия, который был еще с малолетства его любимцем, увел Публиция и Минуция, трактирные долги которых не угрожали государству никакими смутами; зато каких героев он оставил! с какими долгами, с какими связями, с какими блестящими именами! Словом, к тому его войску я – при наличности галликанских легионов и набранных Квинтом Метеллом в Пиценской и Галльской областях сил, а также и набираемых мною ежедневно отрядов, – отношусь с совершенным презрением; состоит оно ведь из состарившихся уже головорезов, избаловавшихся поселян, обанкротившихся помещиков, да из горожан, бежавших под его знамена от своих кредиторов; эти люди сложат оружие при виде – не только рядов нашего войска, но и эдикта городского претора. Нет, я бы предпочел, чтоб он увел отсюда в качестве своих солдат тех, что теперь рыщут по форуму, теснятся у дверей курии, да и в сенат приходят, этих щеголей, лоснящихся от благовоний, блещущих пурпуровыми тканями; если они так и останутся здесь, то помните, что для нас его дезертиры окажутся страшнее его воинов. Они тем опаснее, что даже сознание моего знакомства с их мыслями не заставляет их образумиться. Я ведь знаю, кому из них досталась Апулия, кто назначен в Этрурию, кто в Пиценскую, кто в Галльскую область, кто взялся тайно руководить резней и поджогами в самом городе; они чувствуют, что я посвящен во все постановления той их ночи: я их обнаружил вчера в сенате, сам Катилина смутился и бежал – а они-то чего ждут? Жестоко заблуждаются они, если думаете, что та кротость, которую я обнаруживал до сих пор, будет вечной! Действительно, мое ожидание сбылось: вы все воочию убедились в существовании направленного против государства заговора, кроме разве тех, которые подражателей Катилины не считают его единомышленниками. Теперь время кротости прошло: само дело требует строгих мер. Одну только льготу я еще могу им оказать: я дозволю им уйти и удалиться, чтобы бедному Катилине не пришлось изнывать от тоски по ним. Могу им указать даже путь: он отправился по Аврелиевой дороге, прибавив шагу, они к вечеру могут его догнать.
Римлянка. Фрагмент античного бюста
О, как счастливо будет государство, когда оно освободится от этих подонков городского общества! ведь даже теперь, когда оно отбросило одного Катилину, оно кажется мне облегченным и поправившимся. Да и то сказать: никому не придумать такого порока, такого преступления, о котором бы он не помышлял. Нет во всей Италии ни отравителя, ни головореза, ни разбойника, ни кинжальщика, ни убийцы, ни подделывателя завещаний, ни обманщика, ни пропойцы, ни мота, ни расточителя, ни порочной женщины, ни развратителя молодежи, ни обольщенного и загубленного, который бы не называл Катилины в числе своих самых коротких друзей; не было за последние годы убийства, которое бы обошлось без него, не было развратного деяния, душой которого не был бы он. Да и кто может похвалиться таким умением совращать юношей, каким обладал он? Иных он сам любил преступной любовью, другим постыдно потворствовал в их любви, третьим сулил удовлетворение их сладострастья, четвертым – смерть их родителей, притом не только как вдохновитель, но и как помощник. Да и теперь, посмотрите, с какой быстротой он набрал это несметное множество негодяев, сзывая их не только из города, но и из деревень. Где только были погрязшие в долгах люди, не только в Риме, но и в последнем уголке Италии – всех завербовал он в свой небывало преступный союз. Обратите затем внимание на замечательную разносторонность его наклонностей применительно к различными обстоятельствам жизни. Нет в гладиаторских казармах мало-мальски склонных к убийствам молодцов, которые не признавались бы в близком знакомстве с Катилиной; нет, с другой стороны, и на сцене мало-мальски легкомысленного и бесшабашного актера, который не называл бы себя едва ли не товарищем того же Катилины. Будучи человеком, вполне сжившимся с атмосферою разврата и преступления, он в то же время, в рассказах своих единомышленников, изображается стойким в перенесении холода, голода, жажды и бессонных ночей; видно, он в пороках и злодеяниях тратил те силы, которые нам даны как подспорье деятельности, как орудие доблести.
Марк Антоний. Фрагмент античного бюста
Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра
Таков он сам; представьте себе теперь, что за ним последуют его друзья, вся эта позорная артель беспутных негодяев – как рады будем мы, как счастливо будет государство, какой славой покроется мой консулат! Вожделения этих людей уже превысили всякую меру, их дерзкая отвага вышла из пределов допустимого и выносимого; все их помыслы направлены на резню, на поджоги, на грабежи; свое имущество они растратили, свою недвижимость заложили; денег у них уже давно нет, теперь не стало и кредита, но их страсти остались такими же, какими были в их счастливые дни. И все же, если бы они за вином и игральным столом думали лишь о кутеже и разврате, мы сочли бы их людьми пропащими, но сносными; но можно ли допустить, чтобы бездельники злоумышляли против честных тружеников, вздорные болтуны против рассудительных, пьяницы против трезвых, сонные против бодрствующих? И это они, лежа на пиршествах в объятиях бесстыдниц, отягченные пищей и вином, увенчанные цветами, намащенные благовониями, истощенные сладострастием, изрыгают речи о резне честных граждан и о поджоге города! Но я уверен, что гибель уже висит над их головою, что заслуженная их бесчестностью, негодностью, преступностью и распущенностью кара уже подошла или, по крайней мере, близится к ним; и если мой консулат, за невозможностью для них исцеления, уничтожит их, то он не на некоторое время, а на много веков продлит жизнь нашему государству. В самом деле, нет более народа, который был бы нам страшен; нет царя, который мог бы вести войну с Римом; все внешние невзгоды устранены и на суше, и на море доблестью одного человека, осталась лишь домашняя война; внутри города расположена засада, внутри города угрожает опасность, внутри города – враги; с развратом, с безумием, с преступностью предстоит нам война. В этой войне я, квириты, берусь быть вашим вождем; я иду навстречу вражде пропащих людей; поддающихся излечению я всеми средствами постараюсь излечить, но осужденному на отсечение члену не дозволю долее распространять заразу в государственном теле; пусть же они или удалятся, или ведут себя смирно, или, если они решили сохранить и прежнее местожительство и прежний образ мыслей, ждут заслуженной кары.
Август Октавиан. Античная статуя
Римлянка. Фрагмент античной статуи
Есть, однако, квириты, люди, утверждающие, что моим приказом Катилина отправлен в изгнание; этих людей я, если бы мое слово могло иметь подобное действие, самих отправил бы в изгнание за эти их речи. Катилина, изволите ли видеть, человек робкий, не в меру скромный, не мог противиться голосу консула; как только ему было приказано отправляться в изгнание – он повиновался и пошел. Да что вы рассказываете! Вчера, квириты, когда меня едва не убили в моем доме, я созвал сенат в храм Юпитера Становителя, все дело изложил сенаторам. Туда же пришел Катилина; и что же? кто из сенаторов с ним заговорил? кто ему поклонился? никто: все смотрели на него уже не как на пропащего гражданина, а как на лютого врага! Мало того: почтеннейшие сенаторы покинули ту часть скамей, к которой он подошел, оставляя ее пустой и безлюдной. Тут я – я, тот неотразимый консул, одним звуком своей речи отправляющий граждан в изгнание, – спросил Катилину, был ли он на той ночной сходке у Марка Порция Леки или нет. Когда этот обыкновенно столь дерзкий человек, подавленный своей дурной совестью, ответил мне на первых порах молчанием, я раскрыл остальное: я рассказал ему, что он делал в ту ночь, что он решил предпринять в следующую, каков во всех частностях его военный план. Он стал отнекиваться, путаться; тогда я спросил его, почему он медлит отправиться в тот давно уже им облюбованный лагерь, куда он уже выслал вперед и оружие, и секиры, и метательные орудия, и трубы, и военные знамена, и даже того серебряного орла, которому он устроил капище в своем доме. И про меня говорят, что я отправил его в изгнание, – его, о котором я знал, что он уже вступил на путь мятежа! Очень вероятно, не правда ли, что тот центурион Манлий, который расположился лагерем в Фезуланском округе, объявил войну римскому народу от своего имени, что тот его стан не Катилины дожидается, как своего вождя, что он сам, будучи изгнан, отправится изгнанником не туда, а… как они говорят, в Массилию!
Август Октавиан. Античная камея
О, какими тяжелыми условиями обставлено не толь ко управление государством, но и охранение его! Если теперь Луций Катилина, отовсюду окруженный и обессиленный мерами, стоившими мне столько умственного напряжения, столько трудов, столько риска, если он внезапно упадет духом, откажется от своего плана, оставит товарищей, забудет о своих воинственных замыслах и с пути преступления и мятежа свернет на дорогу изгнания и бегства, никто из этих людей не скажет, что я сорвал с него доспехи его дерзости, что моя бдительность смутила и поразила его, что я разрушил его надежды и сокрушил его натиск, нет: скажут, что он – невинный человек, без суда и следствия отправленный в изгнание насилием и угрозами консула! Найдутся люди, которые его, в случае такого поступка, сочтут не вероломным, а несчастным, а меня – не осмотрительным консулом, а жестоким тираном! Что ж, я охотно, квириты, вынесу грозу этого лживого и жестокого оговора, лишь бы мне вас спасти от опасностей той страшной, нечестивой войны. Пусть себе говорят, что изгнал его я, – лишь бы он действительно отправился в изгнание. Но будьте покойны – он не отправится. Никогда не решусь я, во избежание оговора, молить бессмертных богов, чтобы они дали вам услышать весть о том, что Луций Катилина ведет войско на вас, что он во всеоружии орудует против вас, но не пройдет и трех дней, и вы ее услышите. И я гораздо более боюсь, со временем, упрека в том, что я его выпустил, чем в том, что я его изгнал; но раз есть люди, называющие его изгнанником, когда он только бежал, что стали бы они говорить, если бы он был казнен? Впрочем, эти самые люди, твердящие, что Катилина отправляется в Массилию, они не столько об этом скорбят, сколько беспокоятся; нет среди них столь сердобольного человека, который бы не предпочел видеть его с Манлием, чем в Массилии. Что же касается его самого, то хотя бы он и раньше никогда не помышлял о том, что он теперь делает, все же он предпочел бы дать себя убить в рядах мятежников, чем жить изгнанником. Ныне же, когда он ни в чем не обманулся, кроме разве в том, что ему пришлось оставить Рим, не лишив меня жизни, мы, право, должны скорее желать, чтобы он отправился в изгнание, чем скорбеть об этом.
Жрица. Фрагмент античной статуи
Римлянин. Фрагмент античного бюста
Но я напрасно так долго распространяюсь об этом одном враге, враге открытом, которого я к тому же – так как, согласно моему всегдашнему желанию, нас разделяет стена – далее и не боюсь; важнее поговорить о тех лицемерах, которые остаются в Риме и вращаются среди нас. Их я желал бы, если только это возможно, не наказать, а вылечить для их же пользы и примирить с государством; да я и не вижу, почему бы это было невозможным, если только они пожелают меня выслушать. Поэтому я хочу изложить вам, квириты, из каких категорий людей состоят эти их силы; а затем предложу отдельным категориям средства к исцелению, поскольку ими располагает мой разум и моя речь.