МЖ. Роман-жизнь от первого лица
Шрифт:
Получилось так же, как бывает, когда на открытую рану щедро льют йод. Щипало непереносимо, и орал я долго и всласть, даром что дома никого не было. Отмучившись, я уничтожил следы своего абсолютного падения, ниже которого в моей жизни больше никогда и ничего не было, и крепко задумался:
– Верно, и впрямь придется что-то серьезно и навсегда менять в жизни, раз алкоголь не может более быть ее частью. Может, пойти выучиться на проктолога? Хрен его знает, дорогие граждане.
Вот о чем я вспомнил в тот вечер, спасаясь в сортире от Леры-Завоевательницы, как я в шутку иногда любил называть ее, когда она особенно сильно бушевала и утихомирить ее было невозможно. Но все же, по счастью, каждая буря выдыхается когда-нибудь, вот и Лера, в последний раз шарахнув по двери туалета ногой, обутой в тапку, прикрикнула на забившуюся, как мышка, в уголок дочку и отправилась в спальню. Убедившись, что угроза далеко, я покинул свое насиженное место и пошел к дочке пожелать ей спокойной
Ева и закон Мерфи
Я назвал свою старшую доченьку Евой в честь первой женщины-прародительницы и матери всех женщин, а не в честь Евы Браун, если кто-то подумал так. Она появилась на свет в конце декабря 1993 года и, в той или иной степени, пережила все, что пережил я. Ее детство нельзя назвать счастливым: слишком мало ею занимались мы, ее родители, и до нее почти не было дела никому из ближайшей родни. Я, в момент ее рождения сам еще ребенок, становился на ноги и стремился заработать ей на подгузники. Лера, как я уже говорил, ни разу не погуляла с ней по каким-то придуманным ею причинам. Никакого системного воспитания не было. Просто иногда, в редкие минуты совместного времяпрепровождения, я или Лера рассказывали Еве о том, что хорошо, с нашей точки зрения, а что нет. Иногда наши с Лерой точки зрения полностью расходились, и тогда ребенок в очередной раз становился свидетелем скандала между папой и мамой. Ева вообще, если можно так сказать, выросла под перекрестным огнем нашей ругани и ссор. Ее образованием почти не занимались, она плохо читала, еще хуже считала и в возрасте пяти лет знала только один цвет – «зелененький».
– Евочка, холодильник какого цвета?
– Зелененький.
– А небо какого цвета?
– Зелененькое.
Вот примерно так. Картина совершенно изменилась после того, как Еву с огромным трудом удалось пристроить в одну из лучших московских школ с углубленным изучением иностранных языков. Здесь наш ребенок раскрылся, как цветок раскрывается под лучами солнца. Ее природные способности взяли верх над бессистемным воспитанием родителей. Ева начала учиться сама, и как! Через три месяца она читала быстрее всех в классе, решала задачки так, словно щелкала семечки, и отлично пела и рисовала. В школу она шла с видимым удовольствием. Однажды, когда я в очередном вынужденном отпуске по причине увольнения заехал забрать ее из школы, на мой вопрос о том, нравится ли ей учиться, дочка сладко потянулась и пропела: «Хорошо!» Зайка моя, какая ты умница! Как у двух таких додиков могло родиться такое чудо, я не понимаю. Сейчас моя старшенькая ходит в седьмой класс, продолжает прекрасно учиться, свободно говорит на английском и немецком, в тринадцать лет имеет рост сто семьдесят три сантиметра, густые пшеничные волосы до плеч, большие голубые глаза и намерение заниматься международной экономикой. И все это при том, что, простите за каламбур, я и Лера сделали все, чтобы вырастить из нее забитое и тупое существо, но Ева проросла, как семечко тополя через асфальт. Она моя гордость, моя надежда и мое счастье. Глядя на нее, я успокоенно думаю, что процентов на 99% я свою жизненную функцию и предназначение выполнил.
В вечер своего возвращения из Города Счастливых Ветров, которые выдули из моей головы все ненужное и старое, я бесповоротно решил, что, уйдя от Леры, я сделаю все от меня зависящее, чтобы дочь от этого не страдала. Забегая вперед, скажу, что так и получилось: ребенок видит меня чаще, чем когда я числился проживающим с ней папой, тем более она видит совершенно другого человека – доброго, заботливого, любящего и непьющего папулю, и, по ее собственному признанию, она несказанно рада, что все вышло именно так, как вышло. Еще бы: скандалы прекратились, мама и папа… Впрочем, обо всем по порядку.
Лера не приветствовала мое присутствие в кровати после скандалов. Опасаясь ночного продолжения бури, я устроился на кухонном диванчике, укрывшись купальным махровым халатом. Глаз до рассвета я так и не сомкнул. Смотрел в окно, за которым хлестал холодный дождь, качались черные скользкие ветви и то светил, то вдруг на какое-то время гас уличный фонарь. Я и сам как этот фонарь, то вспыхну, то потухну. Выявить в продолжительности периодов света и темноты систему не представляется возможности, и никакого мягкого перехода вроде рассвета или заката здесь нет. После возвращения я понял, что моя жизнь не может продолжаться, как прежде. Что никаких пьяных бдений в гараже и прочих чудачеств в таком же состоянии больше и быть не может. Я размечтался. Я думал о том, как дивно и правильно я истрачу деньги, привезенные из Мадрида. Сперва куплю шикарную большую квартиру в новом доме, сделаю в ней отличный ремонт, накуплю книг, картин и плазменных телевизоров. В спальне поставлю монументальную кровать с балдахином, мечту всей жизни, кухню нашпигую всеми новинками бытовой техники самого высокого класса, паркет закажу из лаосского зеленого дерева, а в ванной поставлю гидромассажное корыто с прозрачной стенкой, как у Ирины Салтыковой в фильме «Брат-2». Буду надевать на Свету чулки с поясом и фотографировать ее под балдахином в откровенных позах, а потом страшно и долго трахать. И
Похоже, что перед самым рассветом я все же вздремнул. Во всяком случае, когда я открыл глаза, то было около восьми часов утра, в доме еще все спали, я тихо оделся и вышел на улицу. В Мадриде, куда я собирался звонить, было, соответственно, на два часа меньше. Банк открывался не то в десять утра, не то в одиннадцать, и я, нахлобучив на глаза кепку с раскладными ушами, перешел через шоссе и пошел гулять по дорожкам Лосиного Острова. Дождь, бушевавший всю ночь, насытил землю влагой, везде были лужи, небо словно нехотя принимало свой типичный светло-свинцовый цвет. Я шел вперед, не особенно разбирая дороги. Вокруг меня не было ни души, день был будним, погода препротивной, и делать нормальному человеку, да к тому же еще и спешащему на службу, в лесу было нечего, а с ненормальными и вовсе была, видать, напряженка. Я миновал лесную аллею, с не потушенными еще фонарями, прошел еще немного вперед к железной дороге и пошел вдоль нее, направо. Дошел до павильона станции «Белокаменная», и тут дождь внезапно полил вновь, и очень сильно. Я зашел под крышу павильона, сел на какой-то кстати подвернувшийся ящик и стал изучать стоявшие на путях вагоны, десятки вагонов, никуда не спешащих и ждущих, когда их, наконец, прицепят к локомотиву и повезут черт знает куда и зачем, подальше от станции «Белокаменная». Помимо вагонов на путях стояли еще и цистерны для перевозки горючего. Две из них, чуть короче и выше остальных, привлекли мое внимание и вызвали изумление. Дело в том, что на цистернах были немецкие надписи, сделанные готическим шрифтом. Полустертые, но все еще неплохо различимые слова «Die brennbaren Materialien» и орел, держащий в когтях свастику, красноречиво свидетельствовали о прежней принадлежности этого, так сказать, подвижного состава. Не веря своим глазам и с опаской думая о том, что, наверное, у меня после Аргентины, рассказов Виктора Петровича и встречи с внучком Глобуса окончательно рухнула крыша, я вышел под дождь и пошел к этим цистернам. Так и есть! Здесь и сейчас, передо мной, на запасных путях станции «Белокаменная» стояли две фашистские цистерны с высокими надстройками. Ошибки быть не могло также и в том, что готическая надпись «Горючие материалы» была по трафарету набита именно на заводе в каком-нибудь Руре, и орел со свастикой был таким же реальным, как и то, что я стоял и смотрел сейчас на него. Раздумывать об истории появления этих артефактов в таком неожиданном месте было бы делом неблагодарным из-за полного непонимания, но мне почему-то очень не понравилась это утренняя «встреча». Я истолковал ее для себя как плохой знак. Сразу же нахлынули воспоминания о Мюллере, портрете Бормана, «Пауке» и прочих ужасах, свидетелем которых я поневоле стал. Оставшееся до предполагаемого открытия банка в Мадриде время я прошлялся под дождем в лесу, напевая лирические песенки вроде «Белой акации гроздья душистые», отчего совершенно погрузился в меланхолию и уныние.
Ровно в 13.00 по Москве, в 11.00 по Мадридскому времени, я извлек из кармана телефон, листок с номером банка, который дала мне Клаудия, набрал цифры и приложил трубку к уху:
– Banco del Prado, добрый день, я могу вам помочь?
Мужской голос. Стандартизированный голос банковского клерка. Всегда одинаковый. Не зависит от страны происхождения.
– Добрый день, сеньор. Мое имя Клименко, и я звоню вам из Москвы. Я хочу узнать, поступал ли на мое имя перевод из Bank of New York?
– Одну минутку сеньор, я это уточню.
Я стал ждать. В динамике слышалась деловая суета, голоса множества людей, зуд принтеров и отзвоны факсового аппарата. Сомнений быть не могло – это было учреждение. Наконец тот же клерк взял трубку:
– Сожалею, сеньор, но ваши деньги не поступали.
– Секунду, то есть как это не поступали? Этого не может быть! Деньги ушли из Аргентины в Соединенные Штаты еще в прошлую пятницу, а ведь сегодня уже вторник!
– Вполне возможно, сеньор, что они в таком случае все еще находятся в BONY. Эти американцы, они, знаете ли, нерасторопны и любят подержать денежки у себя, проверить их на легальность и так далее.
– Что значит «проверить на легальность»?
– О! После атаки Аль Каиды 11 сентября в США действует множество постановлений в банковской сфере, направленных главным образом на выявление и изъятие подозрительных, с точки зрения ФБР, денежных средств сомнительного происхождения. Аргентина – страна с нестабильной экономикой и политической ситуацией, поэтому вполне вероятно, что ваши деньги внимательно изучают, прежде чем отправить их к нам, в Европу.
– Простите, как вас зовут?
– Хосе, сеньор.
– Дон Хосе, от того, что вы говорите, мне становится не по себе, выражаясь предельно корректно.
– Понимаю вас, сеньор, но ничем более не могу помочь. Остается только ждать: один или два дня, и, я думаю, будет какой-то результат.
– Хосе, я могу поговорить с вашим управляющим? Кажется, его зовут дон Альмагро?
– Сеньор прекрасно осведомлен! Как я могу доложить дону Альмагро о вас?
– Скажите, что звонит близкий друг его двоюродной сестры.
– О, да! Разумеется, сеньор.