МЖ. Роман-жизнь от первого лица
Шрифт:
– Надо жить. Нам не посылают испытаний, которые мы не в силах пережить. Верь в это и надейся. Вот, слушай:
Кругами на воде любуясь,Кидая камешки в поток,Я, на виду у всех красуясь,Ложусь товаром на лоток.И замечательными днямиНе наслаждаюсь, просто лгу.И за далекими морямиЯ оказаться не могу.А вместо этого унылоЯ пью лекарства, мерю пульс,Боясь инфаркта и инсульта,Давление уходит в плюс.Былые встречи миражамиВ мои под утро входят сны.И вновь короткими ночамиЯ жду какой-нибудь весны.Но ничего не происходит,И телефон мой недвижим,И лишь зима ко мне приходитЧуть-чуть пораньше, чем к другим.И все, что хочется исполнить,Не– Эти стихи о твоем одиночестве? Почему ты так одинок? С тобой не было никого рядом, когда ты писал их?
– Со мной всегда есть кто-то рядом. Но так, что будто бы никого и нет. Я слишком выдающаяся личность, чтобы иметь рядом такую же личность, как и я сам. Кто хочет жить проблемами другого, пусть и формально близкого человека? А мне не надо показного участия. Мне нужна искренность, а если ее нет, то и вовсе никто не нужен. Женщина? Она получает то, что хочет, и ей хорошо. Она не получает этого и уходит. Или остается, но было бы лучше, если бы она ушла. Дети? Они милые и святые. Как маленькие эльфы. Ты сам нужен им, они не могут разделить твое одиночество. Мама? Слишком мало мамы в моей жизни. Слишком редко я вижу ее, и мне кажется, что она настолько дорожит этими жалкими минутами, которые я нахожу для нее, что ей просто надо посмотреть на меня, своего сына. Потрогать. Погладить. Поцеловать. Она теряет дар речи, когда видит меня. Она глядит на меня, глядит и не может наглядеться. А когда я, пробыв с ней совсем немного, уезжаю куда-либо, где ждет меня мое обычное одиночество, в этот момент, момент нашего расставания, в ее глазах я вижу такую тоску из-за моего неизбежного ухода, что мне хочется заплакать. И иногда я плачу. Как сейчас. Извини меня, пожалуйста. Наверное, у меня просто нервный срыв. Не получается все время быть хладнокровным.
– Знаешь, ты немного не прав, Марк. Ведь я сейчас рядом с тобой, и я не чувствую себя одинокой потому, что ты делишься со мной своей болью, и я понимаю и принимаю ее, как и тебя я принимаю таким, какой ты есть сейчас, здесь, когда ты обнимаешь меня и читаешь мне свои стихи.
– Это не лечит от одиночества, но это как укол морфия, которому дано смягчать боль на время. Скоро мы расстанемся, и укол прекратит действовать. Знаешь, раньше я даже гордился своим одиночеством. «Ну и пусть, – думал я, – пусть я одинок и не понят никем, зато я не шаблонный человек. Зато у меня есть свобода мыслить неординарно в ординарном обществе». А потом эта свобода стала для меня хуже каменного мешка, в который инквизиция в твоей стране замуровывала еретиков. Зачем нужны независимые мысли, если не с кем ими поделиться и никто не выслушает и не поймет тебя.
– Это счастье, когда тебя понимают. Совсем другое дело быть волком-альбиносом в серой стае. Но вот в чем вопрос: если этот альбинос ни разу не видел себя в зеркале, то откуда он знает, что он альбинос? Ведь он не сразу это понимает. Он делает вывод об этом тогда, когда начинает анализировать настороженное и даже враждебное отношение к себе своих серых собратьев. Но кто скажет, что быть альбиносом – это плохо? Кто осмелится сказать? Оставайся собой, будь таким, каков ты есть, Марк. И одиночество пройдет. Не дается ничего просто так, и не бывает беспричинных испытаний. Ты пройдешь этот путь. Я верю, что ты его пройдешь. Просто сейчас то, что происходит с тобой, – это тот самый путь, и его надо пройти. Я не знаю, где ты. Может быть, в середине этой дороги, а может быть, уже делаешь по ней последние шаги, но ты точно не в ее начале. Прощай. До скорой встречи в Мадриде. Я буду ждать тебя.
– У тебя есть чувство, что мы еще увидимся?
Она с грустной улыбкой покачала головой, ничего не ответила, только поцеловала меня в лоб, погладила, проведя рукой по голове, как гладят любимую собаку, и ушла. Я посмотрел вокруг себя: укол переставал действовать, и вирус одиночества, подхваченный мною когда-то, вновь начал одолевать меня. Я вдруг понял, что никогда больше ее не увижу. Хотел было окликнуть, но вокруг уже никого не было. И я ушел.
Adios, Argentina!
Утром следующего дня, перед тем как уехать в аэропорт и покинуть Буэнос-Айрес, я попросил таксиста отвезти меня на могилу генерала Перона и его жены, обожаемой в Аргентине Евы Дуарте, или Эвиты. Я был уверен, что супруги похоронены вместе, в одном склепе, мавзолее, могиле, но я ошибался. Эвита нашла покой совсем рядом с моим отелем, на Cementerio de la Recoleta, кладбище возле церкви Святой Пилар. Самая популярная в Аргентине женщина, безвременно покинувшая этот мир в возрасте тридцати лет, была без всяких особенных отличий похоронена в семейном склепе своей семьи под порядковым номером 114. Возле входа в тесный склеп, ничем не выделяющийся среди других таких же, с правой стороны, была прикреплена небольшая мемориальная доска с барельефом, изображающим сидящую молодую женщину с закинутой за голову левой рукой и держащую в правой руке большую пальмовую ветвь. Только надпись: EVA PERON. Даже в ранний воскресный час народ толпился возле этой могилы. Угрюмые экскурсоводы заученно рассказывали биографию Евы Дуарте, женщины, ставшей сеньорой Перон, вознесшейся к максимальной точке своего земного пути, но, к сожалению, не удержавшейся на ней и продолжившей свое движение к теперь уже небесным высотам. Об Эвите снят фильм, где ее замечательно сыграла Мадонна. Вообще это здорово, когда такие актрисы играют в свою очередь великих актрис – женщин, которые благодаря своему природному дару всю свою жизнь играли в одной большой премьере. Мадонна потрясающе воплотила образ Евы Перон, моя любимая Сальма Хайек – образ мексиканской калеки-художницы Фриды Кало.
Я ехал в стареньком, гремящем такси, какие, к слову сказать, в большинстве своем бороздят улицы этого города. Ехал и рассеянно смотрел в окно на пробегающие мимо городские пейзажи, стараясь запомнить их получше. Я влюбился в Буэнос-Айрес, он показался мне настолько родным и понятным, что покидать его было тягостно, и я испытывал сожаление от того, что я так мало увидел и так мало запомнил. Я не знал тогда, что мне придется еще вернуться сюда и что однажды, зацепив меня, как рыбак цепляет крючком рыбу из La Plata, этот город не захочет отпускать и будет тянуть к себе постоянно. Прощай, Город Ветров.
Пребывая в подобном возвышенно-поэтическом состоянии, я не сразу обратил внимание на неприметный с виду «Golf», который как приклеенный следовал за нами на одинаковом расстоянии. Вместе мы проехали через весь город, вместе выехали на скоростное шоссе и помчались в сторону аэропорта. Чем дольше мы ехали, тем больше мне не нравился этот «Golf», пассажиров которого, из-за расстояния между нашими автомобилями, я не в состоянии был разглядеть невооруженным взглядом, а бинокль был в чемодане, и достать его на ходу не представлялось никакой возможности. Мы ехали в крайнем левом ряду. «Golf» следовал в тридцати-сорока метрах правее, и я подумал, что если это хвост, то мне нечего бояться: доведут до аэропорта, убедятся, что улетел, и все. Хотя смысла в этом никакого не было. Для этого необязательно заниматься слежкой, достаточно просто залезть в компьютерную базу аэропорта, что, я уверен, было по силам тем, кто мог сейчас находиться в машине, и сличить мою фамилию с подтверждением о регистрации и вылете. Значит, не слежка или, вернее, не просто слежка? В таком деле нужно сразу отталкиваться от самого худшего, а самым худшим исходом в этой ситуации могло быть то, что «Golf» вдруг поравняется с нами и с левого заднего пассажирского места будет открыт огонь. Пули прошьют насквозь и эту ветхую колымагу, чей удел давно быть переработанной во вторичное сырье, и мое не защищенное ничем тело. И такой вариант развития событий меня совершенно не устраивал. Я был уверен в том, что преследует меня не полиция, те так не действуют, а именно «пауки», так я назвал их про себя. Я уже было хотел посвятить в свои мрачные догадки водителя, но «Golf» вдруг стал резко перестраиваться в правый ряд с очевидной целью атаковать и закончить тем самым мою аргентинскую одиссею и неловко подрезал какого-то отчаянного лихача на совершенно неописуемо раздолбанном, но быстром «фордике» лет двадцати от роду, но летевшем со скоростью пули. «Фордик» задел задний бампер «Golf», отчего тот развернуло перпендикулярно шоссе и машина начала крутиться, как шестилетний шалун, скатывающийся со снежной горки. Я насчитал пять кувырков, после чего машинка, как ни странно, не взорвалась, а встала на вывернутые и почти что оторванные колеса. Крыша ее была сплюснута почти до самых дверей, а «фордик» радостно въехал ей вдогонку прямо в бок, скончавшись от таких потрясений. Ожидать продолжения погони не приходилось. Я посмотрел на небо и перекрестился. «Фордик», доживший до мафусаиловых лет, оказался поистине машиной-филантропом и спас мне жизнь, достойно окончив свои дни и заслужив высокое звание «Автомобиль – друг человека». Дальнейшая дорога никаких сюрпризов не преподнесла, я щедро расплатился с водителем, тот помог мне загрузить багаж на тележку и довольный умчался восвояси, не подозревая, что, скорее всего, избежал смерти. Без происшествий я прошел регистрацию и поднялся наверх, на второй этаж, для прохождения спецконтроля. Полицейский, дежуривший у входа в зону для пассажиров, попросил меня предъявить посадочный талон. Я предъявил.
– Сеньор должен оплатить пошлину.
– Какую еще пошлину?
– Сбор аэропорта. Вот касса, прошу вас.
Я пошел к кассе, чертыхаясь и посматривая на входные двери внизу. Пока все было спокойно, но вот мое внимание привлекли двое мужчин, которые не были похожи на обычных пассажиров. У них не было багажа, они заметно нервничали и суетились. Один из них ринулся к стойке регистрации, другой остановился и принялся осматриваться. Я поспешно отвернулся, чтобы не встретиться с ним глазами, и протянул свой билет в окошко кассы.
– С вас пятьдесят шесть песо, сеньор.
– Вот сто песо, и оставьте сдачу себе, я очень спешу.
– О, сеньор так добр. Благодарю вас.
– К сожалению, у меня нет времени как следует воспользоваться твоей благодарностью, красотка.
– Ха-ха-ха, какой смешной сеньор!
Я вернулся к полицейскому, махнул перед его носом талоном с отметкой об уплате сборов и пересек заветную черту, за которой действовал режим полетной безопасности и можно было не опасаться тех двоих неудачников. Я шел по коридору, но остановился и обернулся. Они стояли перед полицейским и молча смотрели мне в спину: двое крепких парней моего возраста или чуть старше. Я запомнил их лица, такие же нетипичные для этих мест, как и лицо внука Глобоцника. Окончательно обнаглев и чувствуя собственную безнаказанность, я остановился и показал им оттопыренный средний палец сразу на обеих руках, затем помахал на прощанье и пошел дальше. Неудачники, сосунки, дедушка Адольф был бы вами недоволен, ха-ха-ха.