На день погребения моего
Шрифт:
— Они путешествуют между мирами уже много поколений. Наши предки знали о них. Вспомним историю тысячелетней давности — было время, когда их вторжения на наши берега в последний раз совпали, как в точке схода, с первыми набегами викингов.
— У них был склад ума уголовников, во многом как и у норманнов, которые убегали от возмездия за преступления, совершенные в своей стране, или искали новые берега для мародерства. При нашем нынешнем избытке цивилизованности они кажутся нам варварами, не способными на милосердие. Но в сравнении с этими другими Нарушителями границ они — просто образец любезности.
Солнце взошло на небе зловещим пятном, не совсем бесформенным, на самом деле оно могло принять форму устройства, которое можно сразу узнать, но нельзя назвать, оно так широко известно, что невозможность назвать его перешла из простой фрустрации в ощутимый
Хантер весь день проводил на улице с альбомом для набросков, рисуя как можно больше, чтобы забрать это всё с собой. Та ночь была последней перед его отъездом из дома Констанс.
— Я хотела устроить прощальную вечеринку, — сказала она, но здесь нечего есть.
— Я могу съездить к Нарвику.
— Слишком поздно. После полуночи плохой лед.
— Этой ночью не так уж темно, бабушка. Я скоро вернусь.
Обычно на берегу был лодочник, отвозивший пассажиров после того, как плававшие по расписанию паромы становились на ночь в доки — можно было рассчитывать на стабильное, если не оживленное, круглосуточное движение, словно на материке был мрачно пленительный курорт, известный нескольким искушенным. С приходом зимы в море стало всё сложнее находить проталины. Глянцевый маленький пароходик грохотал туда-сюда с акцентом раздосадованной охотничьей собаки, а лоцманы приветствовали друг друга среди дрейфующих льдин. Ночь была прекрасно освещена благодаря какому-то фосфоресцирующему свечению во льдах.
Но этой ночью город был унылым местом. Ничего особенного не происходило. Близкое отбытие «Малю», кажется, заставило всех решать невыясненные вопросы. Всюду горели огни, словно устраивали какие-то невидимые приемы. Бессонница окутала город, как потная простыня. Банды гопников, иногда проходившие мимо, не совершали преступления серьезнее разглядывания. Не спящие жители города, словно временные хозяева гостиниц, приводили приезжих в свои собственные гостиные, сидели молча, редко предлагали алкоголь, потому что он по баснословной цене, оплачивается в темноте и только банкнотами, словно монеты звенят слишком громко в необозримом безмолвии.
Единственная харчевня, открытая в это время — «Северная кухня Нарвика «Ледяная каша», она была заполнена в любое время суток, у дверей всегда стояла очередь. Хантер предвидел долгое ожидание. Не только потому что очередь двигалась невыносимо медленно — часто она вообще не двигалась, а когда начинала двигаться, продвигалась только на расстояние, которое занимает в пространстве один человек. Словно некоторые из ожидавших в очереди были представлены здесь лишь частично.
Рядом с ползущей очередью, в противоположном направлении, постоянно проезжал затейливый паровозик, транспортное средство размером с котелок, чтобы напомнить ожидающим сегодняшнее меню: томленая медуза с морошкой, яйца поморников в любом виде, котлеты из моржа и снежное парфе, не говоря уже о пользующемся всеобщим одобрением мясе «Олаф», которое было блюдом этой недели, а фактически — каждой недели, его прокручивали за стеклом витрины, на расстоянии нескольких дюймов от глотающих слюнки клиентов, хотя, учитывая знаменитое отсутствие у местных жителей самоконтроля, это была не очень надежная защита. Помимо краж закуски ожидание оживлялось прохождением без очереди, бросанием еды, поношением по матушке и непреднамеренными экскурсиями на пристань Нарвика.
Сам Нарвик, который, по слухам, никогда не спал, продолжал сновать туда-сюда, и так всю ночь, приветствуя клиентов, вынося заказы с кухни, принимая деньги и в целом пытаясь своим арктическим юмором подбодрить тех, кто долго ждал в очереди:
— Канадец заходит в бар и говорит: «Ой, что?». Два итальянца проводят геологоразведочные работы на Юконе, один из них вбегает в лагерь: «Я нашел золото!», другой говорит: «Э, овации тебе и твоей матушке». Какая любимая фраза для съема на Аляске? «Гав-гав».
—
Он вернулся на остров к середине ночи, теперь здесь было холодно и безлюдно, обещание скорого прихода зимы, рискованное путешествие по ледяным просторам, сознательное злорадство от падения излишне доверчивых в топь, никаких предостережений.
А среди непрестанно дрейфующих льдов неисчислимые смещения и вращения, таяние и заморозки, настанет момент, может быть, два, когда формы и размеры ледяных масс этой «Арктической Венеции» в точности повторят формы мирской Венеции и ее отдаленных островов. Не все эти формы будут сушей, конечно, некоторые будут льдом, но, воспринимаемые как многосвязные пространства, две станут одним, Мурано, Бурано, Сан-Микеле, Гранд-канал, каждая маленькая водная артерия в доскональных деталях, и за это краткое мгновение станет возможным переместиться из одной версии в другую. Всё свое детство Хантер Пенхоллоу ждал судьбоносного момента, молился о разрушительной атаке на его органы чувств, чтобы немедленно переместиться на мили и годы отсюда, в Город молчания и самой Королевы Адриатики. Он «проснулся бы», хотя это больше напоминало возвращение после бессмысленного путешествия в комнату в Бауэр-Грюнвальд, под окном которой издает душераздирающие звуки тенор под аккомпанемент концертино, и солнце заходит за Грот-мачту.
Но лед всегда вкрадывался в его сны. Замерзшие каналы. Защита льда. Каждую ночь возвращаться в лед, как домой. Полулежать, горизонтально, как лед, под поверхностью, входить в незапертый, непробиваемый, долгожданный сон... Вниз в другой мир детства и снов, где полярные медведи больше не ходят вразвалку и убивают, а снова в воде — плавают подо льдом, превратившись в огромных амфибий, белых морских существ, грациозных, как дельфины.
Однажды бабушка рассказала ему, что, когда она была девочкой, сестры объявили в школе тему изучения «Живые существа».
— Я предложила лед. Меня выгнали из класса.
Приблизительно в девять часов утра Констанс поднялась на гребень хребта, посмотрела на покатые склоны лишенных растительности холмов и увидела, что крохотный кораблик, прежде пришвартованный здесь в ожидании, удерживаемый в гавани лишь легчайшим якорем, иногда, кажется, трепетавший от желания уплыть, наконец-то это сделал, взяв курс на изумрудные моря, пряные ветра, гамаки на палубе. Море впереди было таким же серым, как всегда, ветер не холоднее, чем обычно, вероятно, с минимальным усилением, всё в белых, бежевых и серых тенях и оттенках, бледные травы, котором в поле видимости не удавалось быть зелеными, склонялись на ветру, миллион стебельков склонялся под одним точным углом, который было не под силу измерить ни одному научному прибору. Она всматривалась в горизонт, мешкая, напоследок запоминая юг. Ни одной струйки дыма или последнего, приглушенного ветром крика паровой сирены, только прощальное письмо ожидало ее этим утром на рабочем столе, сейчас оно лежало в ее кармане, как скомканный носовой платок, в который она спрятала свое сердце — она не могла снова раскрыть это письмо и прочитать его, боясь, что под действием каких-то ужасных чар, которым она никогда не умела противостоять, письмо превратилось в пустой лист бумаги.
Не было никакого Покорения Севера. Спросите у любого, кто там был. Высадились на берег. Побеседовали. Разделили содержимое корзинок с едой. Застывший паштет фуа-гра, фазан с трюфелями, пудинг Нессельроде, шампанское 96-го года, охлажденное в местном льду...
Первое, на что мы обратили внимание — это пение. В таких случаях первым делом надо исключить версию коллективного помешательства, но участники экспедиции даже не могли договориться относительно того, что там поют. Только после долгого всматривания через полевые бинокли в направлении этой пронзительной и незнакомой музыки кто-то из нас смог рассмотреть темную точку, висевшую невысоко в замерзшем небе, она медленно увеличивалась, как бессмысленный хорал, парадоксально, но милосердно, звук, казалось, начал стихать до того, как песня запечатлелась в каждом мозгу. Приблизительно с 1897 года она звучала в годовщину возвращения на северное побережье Норвегии Фритьофа Нансена и Фредерика Ялмара Йохансена после длившегося три года путешествия в Полярное безмолвие, куда они отправились на бесстрашном судне «Фрам». В целях научной объективности я полагаю себя обязанным привести здесь текст этой песни: