На день погребения моего

Пинчон Томас Рагглз

Так что город стал материальным выражением определенной потери невинности — не сексуальной или политической, а некой общей мечты о том, каким должен быть город в его наилучшем проявлении, его жители стали и оставались расой обозленных людей с амнезией, которые были ранены, но не могли вернуться в своей памяти в момент нанесения травмы и вспомнить лицо своего осквернителя.

В эту ночь и день абсолютного гнева народ рассчитывал увидеть какой угодно город, если он выжил, всё рожденное заново, очищенное огнем, избавлено от корыстолюбия, спекуляций недвижимостью, местных политиков, а вместо этого здесь была эта плачущая вдова, конфликтная комиссия, состоящая из одной женщины в черном, которая начала копить, любовно записывать и беспощадно жалеть о каждой чертовой слезинке, которую она когда-либо уронила, и в течение следующих лет она собиралась вернуть им всё, превратившись в самую низкую и жестокую стерву города, даже среди городов, не отличающихся добротой.

Город, по всей видимости решительный и безрассудно отважный, был потрясен этим всенощным насилием, когда «его» заставили покориться, отдаться недопустимо слепо по-женски адскому пламени объятий «ее», возлюбленной. Все последующие годы он забывал, придумывал небылицы, пытаясь вернуть себе самоуважение. Но внутри, в потаенных глубинах души, «он» оставался содомитом Ада, принадлежавший всем адским обитателям, потаскухой в мужской одежде.

Так что, в надежде избежать дальнейших страданий, в качестве демонстрации лояльности Разрушителю, воодушевленные обетом, горожане воздвигли несколько искупительных зданий. Многие из них были умышленно сожжены, осуществлялись попытки с помощью зачернения создать стилизацию обломков, эстетичную и интересную. Внимание было направлено на Пригород, окутанный плазмой покровительственного пренебрежения, простиравшийся до огромного защитного вала молчания, который его огораживал, это была граница известного мира, дальше были дебри, о которых остальной город не решался говорить, словно сдался в плен в результате какой-то адской Плутонической сделки, которая повлияла даже на язык. В Городе началась великая эпоха строительства арок, обычно — триумфальных, в точке перехода в запрещенные дебри было решено построить еще один большой Портал с надписью «Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ. ДАНТЕ», над которым в каждую годовщину этого ужасного события, охватывая небо над заливом, появлялась бы ночная панорама, не совсем памятная реконструкция событий, скорее — абстрактные построения движущихся разноцветных огней на фоне синей, иногда — цвета морской волны, тьмы, в которых зритель мог увидеть то, что хотел.

В ту достопамятную ночь Хантер Пенхоллоу покидал город, но, почувствовав что-то спиной, он оглянулся и стал свидетелем трагедии, разворачивавшейся за горизонтом, он вдруг вспомнил ночной кошмар, слишком древний, чтобы принадлежать только ему, в его зрачках сияли безжалостные контрастные изображения оттенков пламени, столь яркие, что его глазницы и скулы почувствовали какой-то переизбыток жара. Он вдруг потерялся в незнакомой части города — нумерация, которую, как Хантер думал, он понимал, вдруг утратила всякий смысл. На самом деле нумерация деформировалась в выражение другой истории городских нужд, улицы больше не были пронумерованы последовательно, теперь они пересекались под неожиданными углами, сужались в длинные однообразные закоулки, ведущие в никуда, скачкообразно поднималась и спускалась с холмов, которые он раньше не замечал. Он всё быстрее шел вперед, полагая, что, зайдя достаточно далеко, придет на перекресток, который сможет узнать, но улицы вокруг были всё менее знакомы. В определенный момент ему пришлось зайти в нечто вроде открытого патио, в разрушенную раковину красной ржавчины и желтоватых обломков, возвышающихся до уровня десятого-двенадцатого этажей. Какой-то монументальный портал, более старинный и чужеродный для известного ему города. Теперь улицы были ему хорошо знакомы, больше похожи на коридоры. Вовсе не намереваясь это делать, вскоре он зашел в жилые комнаты. Увидел, что в углу почти пустого вестибюля проходит собрание. Люди сидели группами у камина, с чашками и стаканами, пепельницами и плевательницами, но поводом для собрания было не просто общение. Женщины и мужчины были в шляпах и пальто. Хантер робко приблизился к ним.

— Думаю, мы договорились, что нам нужно выбираться из города.

— Всё упаковали? Дети готовы?

 Люди встали, собираясь уходить. Кто-то заметил Хантера:

 — Есть место, если хотите зайти.

 Каким остолбеневшим он, должно быть, выглядел. Он молча последовал за группой к пролету извилистой металлической лестницы, которая вела к освещенной электричеством платформе, где некоторые из них сели в странное массивное транспортное средство из гладкого железа темного оттенка промышленного серого цвета, стреловидное и глянцевое, с выхлопной трубой снаружи, по всей длине корпуса светились огни. Он зашел внутрь, нашел себе место. Транспортное средство начало движение, оно двигалось среди фабричных пространств, электрических генераторов, больших механизмов, назначение которых было менее определенным — иногда колеса крутились, из выхлопных клапанов вырывался пар, в то время как другие устройства бездействовали в неосвещенной таинственности — наконец, транспортное средство вошло в систему туннелей и, как только оказалось достаточно глубоко, начало набирать скорость. Звук перехода, гул и шум ветра становились всё громче, как-то даже успокаивали, словно придавая уверенности в скорости и направлении. Кажется, делать остановку не планировалось, только продолжать ехать всё быстрее.

Временами в окнах можно было увидеть необъяснимые проблески города над ними, хотя насколько глубоко внизу они путешествовали, понять было невозможно. Рельсы поднимались вверх, чтобы вырваться на поверхность, или поверхность совершала глубинную героическую экскурсию вниз, чтобы встретиться с ними. Чем дольше они путешествовали, тем более «футуристическим» становился пейзаж. Хантер был на пути к спасению, что бы это теперь ни значило в угнетенном мире.

 Кит не видел своего благодетеля до выходных, на которые была намечена игра между Йелем и Гарвардом, это был туманный безветренный день в конце ноября, встреча произошла в боковой комнате Тафт-Отеля. Официально их представил друг другу Фоли Уокер, одетый в костюм спортивного кроя в ярко-оранжевую и цвета индиго шотландскую клетку, напоминавшую расцветку конской попоны, с цилиндром в тон, а магнат больше был похож на клерка, получающего жалованье в компании значительно южнее этого штата, а может быть, и западнее. У него были дымчатые очки и соломенная шляпа, ширина полей которой неотвратимо свидетельствовала о маскировке, а тесемки неаккуратно свисали до земли.

 — Вы справитесь, — поприветствовал он Кита.

— Гора с плеч, — подумал про себя Кит.

Это был не особо задушевный тет-а-тет. Выпускники обоих университетов толпой ходили туда-сюда по вестибюлю, беззаботно размахивая пенистыми пивными кружками с крышкой, в спортивных шляпах, в гамашах и пальто «олстер» ярких цветов соперничающих команд.

Каждые пять минут мальчик-слуга пробегал мимо, выкрикивая:

 — Мистер Райнхарт! Зовут мистера Райнхарта! Мистер Райнхарт!

— Популярный парень этот Райнхарт, — отметил Кит.

— Гарвардская шутка, которой уже несколько лет, — объяснил Скарсдейл Вайб, — но она и не думает устаревать. Если повторять ее вот так, это достаточно утомительно, но когда эти слова подхватывают сотни мужских голосов летним вечером в герметичной среде двора Гарварда? Ну.... По принципу тибетской молитвенной мельницы — повторите достаточное количество раз, и в определенный момент произойдет что-то не предусмотренное, но чудесное. Гарвард — это ореховая скорлупа, если хотите знать.

 — Там изучают Кватернионы вместо Векторного Анализа, — вежливо добавил Кит.

Предматчевые страсти разгорались всё сильнее. Почтенные профессора Лингвистики, которые никогда особо не интересовались футболом, неустанно напоминали своим студентам, что дневнесанскритское «крими» и позднейшее арабское «кирмиз» — названия насекомого, от которого когда-то был получен цвет, слово «чермный» созвучно слову «червь». Молодые мужчины в полосатых кашне, связанных их возлюбленными, не жалевшими сил и связавшими в них несколько карманов, в которые помещались постоянно звеневшие фляги, приступили к алкогольным развлечениям, которые, конечно, будут превалировать на трибунах.

 — Я надеялся, что мой сын соблаговолит остановиться на минутку, но, боюсь, этого не произойдет. Его захватила оргия, без сомнения. Это самая непреодолимая форма человеческой грусти — наблюдать, как твоя альма матер скатывается в пучину вакханалий и беззакония.

 — Думаю, этим утром он участвует в какой-то внутренней игре первокурсников, — сказал Кит. — Он действительно должен быть в команде университета.

— Да, стыд и срам, что нет профессионального футбола — карьера ему была бы обеспечена. Колфакс — последний из моих детей, а я люблю их всех, как должен, похоже, будет меня презирать — новый виток безалаберности грядущих поколений. Это проклятие старого капиталиста — склонности, которые важны больше всего, например, мозги для бизнеса нельзя передать по наследству.

— Зато на поле, сэр, он преуспел настолько, насколько того мог бы желать капитан бизнеса.

 — Ну, скажу я вам. Колфакс работал у меня в одном из офисов на Перл-Стрит во время летних каникул, пятьдесят центов в час, намного больше, чем он заслуживал. Я отправлял его подмасливать чиновников: «Отнеси это Члену муниципального совета Такому-то. Не заглядывай внутрь». Молодой идиот, воспринимавший всё столь же буквально, сколь и послушный, никогда не заглядывал внутрь. Всё еще надеясь, хотя отчаяние мое росло, я продолжал его отправлять снова и снова, с каждым разом делая всё более очевидные намеки, даже оставляя уголки банкнот, чтобы они выглядывали из портфеля, но щенячья наивность выдержала и это. В конце концов, Господь меня надоумил, я вызвал полицию, надеясь шокировать моего идиота-сынка, чтобы к нему вернулась какая-то связь с Миром Реальности. Он бы еще томился в городской тюрьме Нью-Йорка, если бы я не отказался от борьбы и не начал бы искать себе другого наследника. Следите за мыслью?