На фига попу гармонь...
Шрифт:
– Нету водки! – отрезала бабка.
Все восемнадцать горестно рухнули на плешь.
– Зато какого-то джина ш Толиком купила, – достала она вместительную емкость.
– Вот це добге, – вновь воодушевился старичок. – Гобяты, – позвал он гостей, выскочив на крыльцо, – в избу идите, – но, заметив, что его четвероногий друг передвигается неважно, потащил свертки на улицу.
– Имя твое, Джонни, – разливал по стаканам напиток, – негусское какое-то. Будешь пгозываться Догофей… А ты, Джинн, – поднял он бутылку, – станешь, значится,
«Мамма-мия, ну какая мне разница?» – подумал татуированный, поглощая слабоалкогольную жидкость и закусывая колбасой.
– Что это? – удивленно вытаращил глаза на группу трясущихся мужиков, бредущих на дергающихся ногах в сторону леса. – Болезнь Паркинсона… Эпидемия… – заволновался он.
Заинтересовавшийся Джонни, он же Дорофей, кряхтя, взобрался на широкий пенек и поднял лохматую башку над трухлявым забором.
– Га-а-в! – обессиленно поддразнил кудлатого зверюгу проходивший мимо дядька Кузьма.
Все туловище его тряслось и вибрировало, словно у давешних «электриков».
– Ва-а-у, гармо-о-нь… – засипел приятелю Джонни, пытаясь что-то схватить за забором, но, не удержавшись, рухнул с пенька.
Джинн, он же Толик, уже увидел инструмент за спиной дергунчика.
– Жалаете гагмонь послухатъ? – притопнул валенком взбодрившийся дедок. – Мы, Могозовы, отгодясь на гагмонях иггали, – через минуту вылетел из дома с инструментом на груди и растянул меха, с удивлением наблюдая, как к нему на четвереньках бодро засеменил Дорофей и сделал стойку, разглядывая гармонь.
С другой стороны впился взглядом в инструмент Джинн-Толик.
– Поиггать хотите? – немного струхнул дед. – Пожалте, – протянул им гармонь.
Но гости, повертев инструмент, разочарованно вернули его хозяину.
* * *
Между тем трясущиеся мужики, на полусогнутых, добрались до поляны имени бравых самогонщиков и, прежде чем заняться важным делом, похмелились брагой, которая бродила в укрытых ветками молочных бидонах, умыкнутых с фермы.
– А-а-а-а! – выдохнул воздух дядька Кузьма, и слабая улыбка забрезжила на его хмуром небритом лице. – Что у трезвого на уме, то у пьяного уже внутри, – выдал он реплику и блаженно икнул, глядя на товарищей, руки у которых постепенно переставали дрожать, а взгляд делался осмысленным. – Мужики, быстро налаживайте аппараты, – велел он им, – а то мне Евсея подменить надоть… Зачем-то в город собрался…
Через час умиротворенный дядька Кузьма, сидя в кругу сопитух, выдал вторую реплику:
– Ежели похмелье не лечить, оно проходит за день! А ежели лечить… Оно вообще не проходит! – заржал он, но вдруг резко оборвал смех, увидев выглядывающие из-за деревьев незнакомые смуглые рожи.
«Неужто менты? – пронеслась в голове шальная мысль. – Да не-е, не похожи», – прищурившись, разглядывал шестерых невысоких парней в цветастых рубахах и шортах.
«Инкубаторские, што ль?!» – поразился
Заметив у одного из местных гармонь, Педро хотел его пристрелить и исследовать инструмент, но передумал – вдруг не тот, а эти небритые могут дать нужную информацию.
– Мы студенты института Педриса… тьфу, Патриса Лумумбы, – растянув рот в улыбке, напоминающей оскал акулы, произнес он, подбираясь к дядьке Кузьме.
«А вдруг это людоеды? – вновь затрясся Кузьма. – Или изверги, что Митяя замочили? – побледнел он, наблюдая, как все шестеро подбирались к нему. – И чего я сюды поперси-и… надоть было сразу идти Евсея менять», – заорав, выхватил из костра горящую ветку и сунул в кровожадную морду атамана.
Педро заорал еше громче, остро пожалев о своем человеколюбии.
– Руки-и вверх, суки! – раздался из-за деревьев мощный рев.
Некурящий тут же выполнил команду, вылив себе на башку стакан самогона.
– Да не вам, а туристам говорю, – с облегчением услыхали Мишанин бас шалопутовские мужики.
Дядька Кузьма чуть не прослезился от облегчения. Никогда еще так не радовался он своему деревенскому соседу.
Лишившись усов, ресниц, бровей и половины волос на голове, Педро поднял лапы, размышляя, вернется ли он живым на далекую свою родину… А если и вернется, будет ли способен иметь детей. Стрелять и запугивать привык он сам… Но, чтоб его?..
– Кто такие? – быком ревел Мишаня. – Документы есть? – вспомнил любимый барабасовский вопрос.
Студенческий староста хотел запеть про Патриса Лумумбу, но обожженные губы не слушались его.
– Ну-у, вы тут веселитесь, а мне надоть Евсея менять, – откланялся дядька Кузьма и припустил к мосту, около которого на него напал здоровенный головорез с наколками под расстегнутой рубахой.
– Вр-р-агу не сдае-е-тся наш го-о-рдый «Ва-р-р-яг», поща-а-ды никто-о не жа-а-а-лает, – активно отбивался от бандюги ногами похмелившийся дядька Кузьма, руками прижимая к себе родимую гармонь, которую стремился вырвать татуированный жиган.
«Я те покажу Кузькину мать», – ловко врезал супостату гармонист и бросился бежать.
Чекисты, проведя рекогносцировку местности на своем берегу, разглядывали в бинокль противоположный берег и брошенные постройки ферм. На лугу паслось небольшое стадо, а на пригорке наблюдался пастух, прикладывающийся к бутылке с жидкостью.
«Обед уж близится, а Кузечки все нет, – начинал нервничать Евсей. – Кругом хочет поспеть… и там вмазать, и тут бутылку заработать, – вспомнил о последней припрятанной поллитре и алюминиевой тарелке. – Ничо-о, довезу как-нибудь до приемного пункта цветных металлов. Эх и нажру-у-сь, в стельку…» – мечтал он, когда вдруг почувствовал чью-то ладонь, зажавшую ему рот, и увидел над собой черную рожу с лысой блестящей головой, толстые губы и мясистые уши, в одном из которых блестело золотое колечко.