На грани риска
Шрифт:
Тем временем Титлов, получив сигнал "возвращаться на станцию", уже посадил машину, и весь экипаж побежал к месту катастрофы. У самого аэродрома Титлов наткнулся на Водопьянова.
– Михаил Васильевич, что случилось? Как вы?
– бросился к нему Титлов.
– Пустяки. Царапнуло малость. Как говорят, шишка к шишке, деньги к деньгам. И не такое бывало.
– Водопьянов, морщась от боли, криво усмехнулся и направился к радистам.
Наступило 29 октября. Пора было собираться на льдину, но меня беспокоило здоровье Водопьянова. Правда, он уверял меня, что чувствует себя отлично.
– И вообще, доктор, ты не меня лечить сюда приехал, а на дрейфующую станцию, -
– Здесь я начальник. Собирай свои манатки и вечером с Титловым отправляйся на станцию.
Впрочем, я был готов к полету, и ровно в семнадцать ноль-ноль по московскому времени Ли-2 оторвался от заснеженной полосы и устремился на северо-восток. Путь предстоял неблизкий - более тысячи четырехсот километров над Ледовитым океаном, погруженным во тьму полярной ночи.
Каким же мастерством должен обладать полярный штурман, чтобы отыскать в бескрайних океанских просторах крохотную точку дрейфующей станции? Ведь внизу, под крылом, ни единого ориентира. Лишь звезды, мерцая, смотрят с высоты, и их холодный свет - единственный маяк в этом ледяном мире. До СП-2 лететь почти семь часов, а если ветер будет встречным, то и дольше. Поэтому, почаевничав с гостеприимными бортмеханиками, я пристроился на оленьей шкуре, укрылся меховой курткой и задремал. Разбудил меня сильный толчок. Машина словно провалилась в глубокую яму. Уши заложило. "Может, уже подлетаем?" Я взглянул на часы. Всего двадцать два. Значит, в воздухе мы пять часов и до станции еще порядочно осталось. Я поднялся со шкуры и заглянул в штурманскую.
Склонившись над картой, что-то бормоча себе под нос, Гена Федотов, наш штурман, прокладывал курс. Ему явно было не до меня.
Но вскоре он сам прошел в грузовую кабину и опустился рядом со мной на шкуру.
– Ну до чего же сегодня погода хреновая, - сказал он, закуривая. Сплошная кучевка. Не миновать нам обледенения.
И словно в ответ на его слова, по фюзеляжу затарахтели кусочки льда, сорвавшиеся с лопастей винта.
– Слышишь?
– спросил он.
– А на плоскостях, наверное, с полтонны наросло. Скорей бы долететь. А то ведь если прижмет, то и садиться некуда.
Обледенение с каждой минутой усиливалось. Машина отяжелела и с трудом слушалась рулей. Титлов стал снижаться, пытаясь пробить облачность.
Стрелка высотомера быстро поползла по черному циферблату. Шестьсот метров, триста, сто пятьдесят. Наконец тучи поредели и внизу показался океан, озаренный лунным светом. Черная вода, казалось, была подернута легкой рябью, на которой четко выделялись белые блины дремлющих льдин.
Но вот наконец дернулась стрелка радиокомпаса - значит, осталось километров триста, не больше, и машина, словно конь, почуявший родное стойло, ускорила свой бег. Вскоре на самой кромке горизонта вспыхнули красные пятнышки-огоньки аэродрома. Титлов прошел на бреющем вдоль полосы и, убедившись, что все в порядке, повел самолет на посадку. Едва машина остановилась, скрипя тормозами, как из белого вихря, поднятого винтами, вынырнула фигура, повелительно размахивавшая флажками.
Следуя за ней, командир зарулил самолет на стоянку и выключил двигатели.
Итак, я на дрейфующей станции. Неужели этот сон сбылся? Охваченный "телячьим восторгом", я выпрыгнул из кабины прямо на снег и, выхватив из кобуры пистолет, выпалил в небо всю обойму.
– Ну, бляха-муха, Арктика наша, - сказал, притопнув ногой, Коля Миляев, и мы обнялись, словно не виделись целую вечность.
Я повернулся, и в то же мгновение что-то большое и белое бросилось мне на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный любимец пес Ропак спешил облобызаться с новоприбывшими. Но вот подоспело
Вот Михаил Михайлович Сомов, начальник СП-2, немного похудевший, но почти не изменившийся с того апрельского дня, когда мы последний раз виделись с ним в штабной палатке на льдине у Северного полюса. А это кто бородатый с такими знакомыми смеющимися глазами? Ба! Так ведь это мой старый знакомый и первый пациент в экспедиции "Север-4" аэролог Василий Канаки. Придерживая болтающиеся сумки и фотоаппараты, прижимая к себе тяжелый "конвас", прибежал кинооператор Евгений Яцун. Он стал кинолетописцем СП-2, и ему вдвойне обидно, что его должность ликвидирована. Однако это не мешает Яцуну "выжать" из нас все, что возможно, и мы заново повторяем весь ритуал встречи, рукопожатия и объятия.
– Яковлев, - сказал, протягивая мне руку, невысокий, коренастый человек. У него была рыжеватая бородка и темные, с хитринкой глаза, поблескивающие из-за стекол очков.
Это был главный специалист по льдам Гурий Николаевич Яковлев. Подошел и помощник Яковлева - Иван Григорьевич Петров, высокий, чернобородый, черноусый мужчина.
Тем временем с конца аэродрома подошли, размахивая тлеющими факелами, метеоролог Зяма Гудкович и гидролог Саша Дмитриев. Оба закопченные дымом импровизированных факелов, с черными всклокоченными бородами. Следом за ними из темноты вынырнула еще одна фигура - в капюшоне, надвинутом на брови, в прожженной, замасленной куртке,
– Знакомьтесь, доктор, - сказал Сомов.
– Это наш механик Михаил Семенович Комаров.
Комаров пожал мне руку и вдруг, словно вспомнив что-то, повернулся и заковылял к самолету, возле которого копошились бортмеханики.
– Ручаюсь, - сказал Яковлев, Комар пошел добывать запчасти. Это у него как болезнь.
– Ему только разреши, так он полсамолета в свою мастерскую утянет, съязвил Дмитриев.
– Не в свою, а в нашу, - сказал примирительно Гудкович.
Разговор прервал приход бортрадиста Леши Челышева.
– Командир, Задков на подходе. Надо полосу освобождать.
Экипаж заторопился к самолету. Титлов взлетел, и вскоре над аэродромом пронесся с оглушающим ревом ПЕ-8. Пронесся и исчез в ночных облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать. Самолет, вынырнув из темноты, пошел бреющим над самой полосой.
– Ну держись, ребята, сейчас начнется, - крикнул Миляев, прячась за торос.
И тут действительно началось. Из открытой двери вниз посыпался настоящий град всевозможных предметов. Жестяные банки с пельменями гулко взрывались при ударе о лед, и замороженные пельмешки, словно шрапнель, разлетались во все стороны. С оглушительным треском шлепнулся посреди полосы ящик с маслом. Неподалеку от меня в торос врезался стальной баллон. С него слетел предохранительный колпак, струя газа с шипением забила из сорванного вентиля, и по аэродрому пополз удушливый сладкий запах пропана. Самолет сделал еще один заход, обрушив на нас оленьи туши, ящики с мылом и папиросами.
Сомов был вне себя. На глазах гибли вещи, которые невозможно было ничем возместить.
– Дмитриев, бегите к радистам, пусть сообщат на борт, чтобы немедленно прекратили это безобразие! По их милости мы останемся на зиму без газа и без продуктов!
– крикнул Сомов.
Но бомбежка продолжалась. Все задковцы, включая бортрадиста, увлеченные необычным аттракционом, в поте лица трудились у дверцы.
Наконец самолет улетел. Картина, открывшаяся перед нами, была удручающей. Всюду разбитые ящики, искореженные баллоны, куски оленьих туш.