На исходе дня. История ночи

Экерч А. Роджер

В XVI веке, когда появилась прослойка придворной аристократии, развлечения знати стали более утонченными. По мере формирования сильных национальных государств уменьшалось число военных рыцарских состязаний; жизнь аристократов кружилась в водовороте придворных увеселений, интеллектуальных и художественных забав. В то же время рост городов приводил к тому, что, развлекаясь по ночам, человек чувствовал себя менее изолированным. Устраивая грандиозные иллюминации, представители привилегированных классов заявляли о своем богатстве и влиянии, вечера они также оставляли для личных забав, «продлевая» свои «удовольствия», если перефразировать некоего комментатора. И хотя изначально для потех двора охотно использовался и день, все же ночь больше привлекала королевское окружение. Один немецкий писатель отмечал: «Другие люди спят, а они бодрствуют и предаются своим увеселениям». Именно развлечения отличали элиту от низших сословий, приговоренных ко сну необходимостью. «В ночи мы не смеемся, / Но любим и храпим», — острит простолюдин из пьесы «Две брентфордские королевы» (The Two Queens of Brentford; 1721). И наоборот, другой наблюдатель пишет в середине XVII века: «Придворные обоих полов превращают ночь в день, а день — в ночь»³.

По всей Европе, от Лондона до Вены, ночная темень служила фоном для роскошных увеселений придворной знати. Во флорентийской опере «Лошадиный танец» (The Horse Dance) 1661 года, представленной в саду позади дворца великого герцога, свыше тысячи факелов окружали место действия, а «табун лошадей» гарцевал под музыку более чем двухсот альтов и скрипок. «Не выразить словами», — восхищался этим зрелищем английский путешественник. Огромной популярностью пользовались представления-фейерверки, равно как и театральные постановки с использованием новой техники освещения сцены. Ни одна хвалебная песнь не провозглашала так страстно любовь аристократии к ночи, как «Балет Ночи» (Le Ballet de la Nuit; 1653) Исаака де Бенсерада. Поставленный в честь Людовика XIV, он был самым изысканным из ранних балетов Бенсерада. В этом барочном спектакле, предполагавшем пышные костюмы и роскошные декорации, в нескольких ролях представал молодой король собственной персоной. Как и полагалось, в финале монарх водружал на себя украшенный плюмажем головной убор, олицетворяя тем самым восходящее солнце. Хотя некоторыми персонажами «Балета Ночи» были нищие и воры, спектакль, демонстрировавший восхитительную картину ночной жизни, изобиловал античными божествами, танцующими на фоне изображавших небеса богатых декораций. Представленный неоднократно, балет имел огромный успех при дворе⁴.

Балы, концерты и опера числились среди основных ночных развлечений городских патрициев, с комфортом разъезжавших в каретах в сопровождении вооруженной охраны и факельщиков. «Показная пышность и великолепие, экипажи, праздники… балы», — сказал об этом писатель. К концу XVII века в моду у знати вошли прогулки в экипажах в общественных местах. Среди излюбленных мест были Прадо в Мадриде и Сейнт-Джеймс-парк в Лондоне. В 1697 году путешественник писал о Форхауте в Гааге: «Всякий стремится к тому, чтобы окружающие восхищались богатством ливрей и количеством лакеев»⁵. В начале XVIII века элегантных развлечений стало еще больше, так появились иллюминированные увеселительные сады вроде парков Рэнла и Воксхолл в Лондоне. «Рэнла, — восклицает восхищенный зритель в романе Тобайаса Смоллетта „Путешествие Хамфри Клинкера", — подобен зачарованному дворцу волшебника, разукрашенному чудными картинами, резьбой и позолотой, освещенному тысячью золотых фонарей!..» [55] Элегантность ставилась во главу угла. Как-то раз англичанин Уильям Бекфорд и его компаньон, приглашенные в Палермо на вечерний праздник, известный как «собрание» или «беседа» (conversazione), обнаружили, что у них нет экипажа. Встревоженный перспективой публичного бесчестья в случае, если иностранцы прибудут пешком, их сопровождающий, сицилиец Филипп, во избежание позора решил проявить чудеса героизма, и они отправились в путь без факелов сквозь лабиринт темных переулков, «известных ему одному». Тем временем от Лондона до Москвы приобрели необычайную популярность ассамблеи (встречи представителей привилегированных слоев). В 1717 году путешественник наблюдал подобные ежевечерние собрания в Париже, то же самое увидел приезжий в Праге. Один лондонский писатель заявлял: «Чрезвычайно частое посещение маскарадов, игорных домов, оперы, балов, ассамблей, увеселительных садов и прочих „атрибутов светского шика" служит доказательством того, что вы обладаете вкусом к элегантной жизни»⁶.

55

Перев. А. Кривцовой.

Действительно, даже похороны по причине их торжественности представители некоторых аристократических семей любили устраивать ночью, что иному наблюдателю казалось нарочитой демонстрацией состоятельности и привилегированности. «Столько великолепия, сколько может желать людское тщеславие», — насмехался некий лондонец в 1730 году. На похоронах кардинала Ришелье в 1642 году кортеж освещали более двух тысяч свечей и факелов. В Германии ночные похороны (Beisetzung) стали завидной почестью в среде придворной лютеранской элиты. В 1686 году саксонская консистория жаловалась курфюрсту Иоанну-Георгу III (1647–1691), что «постоянно растущая практика ночных захоронений… превращает христианские похороны в низкий плотский спектакль»⁷.

II

Пришла волшебная пора венчать мир чувственных услад,

Ночь превратить в слепящий день, а день облечь в ночной наряд.

Готовься все перемешать: и Маску, и полночный пир,

Все развлечения подряд, что нас ведут в желаний мир [56] .

Иатэниел Ричардс (1640)⁸

В эпоху раннего Нового времени маскарад занимал исключительное место среди развлечений. Если на континенте он был известен уже давно, то в Англии получил распространение как светское увеселение со времен царствования Генриха VIII (1491–1547). Поэт-елизаветинец Томас Кэмпион писал о «юношеских забавах, маскарадах и придворных зрелищах». Сначала маскарады устраивали при дворе или в имениях знати; они представляли собой драматические спектакли, в которых гости играли и танцевали в костюмах. Однако довольно скоро отношение к маскарадам изменилось, и их стали ценить прежде всего за возможность танцевать и вести беседы, скрыв собственное лицо под маской. Достигаемая таким образом анонимность была главной интригой празднества. Отсюда правило, согласно которому во время маскарада не следовали этикету официального представления друг другу, что невозможно себе представить в будничной жизни⁹.

56

Перев. М. Буланаковой.

Для того чтобы понять причину чрезвычайной притягательности маскарада, важно обратить внимание на существование множества ограничений в жизни аристократии. Родовитость и хорошие манеры определяли поведение знати; в выборе слов, жестов и поступков следовало руководствоваться детально разработанными нормами. Успех при дворе обеспечивался владением таких качеств, как скрытность и самоконтроль, проявляемых прежде всего в присутствии более влиятельных персон. Принятые правила полностью ре1улировали бытовое поведение человека, распространялись даже на кашель и отхаркивание. Следование церемониалу было необходимым условием для продвижения при дворе, искренность при этом в расчет не принималась. В учебнике этикета начала XVII века среди наставлений можно прочесть: «Придворный должен быть услужливым по отношению к леди и порядочным женщинам, почтительным к высшим чинам, любезным среди советников, вежливым среди равных, приветливым к нижестоящим и учтивым со всеми». Маргарет Кавендиш, герцогиня Ньюкасл, противопоставляла аристократические манеры «природному поведению» низших классов: «Тогда как в общении крестьян из глубинки присутствуют добросердечие и непринужденность и они способны объединяться в дружеском веселье и расставаться, любя друг друга по-соседски, то общение людей более высокого положения стеснено церемониалом, они вынуждены вести формальную беседу и по большей части расстаются врагами». Короче говоря, повышение по службе и собственно статус придворного во многом зависели от умения человека театрально «само-преобразоваться» и четко следовать придуманной им роли¹⁰.

В раннее Новое время маскарады же, напротив, являлись отдушиной в удушающей атмосфере дворцовой жизни. То были зрелища в барочном духе, утопающие в свете восковых свечей, с пышными костюмами из шелка и атласа. Но на определенном уровне маскарады означали резкий уход от придворного этикета. Когда люди утрачивали свою идентичность, социальная иерархия размывалась — и все участники обретали равный статус. Последствия этого в среде привилегированной аристократии и так были весьма значительны, но время принесло еще большие перемены. К началу XVIII века в Лондоне стали устраиваться полуночные маскарады, открытые для широкой публики, то есть для тех, кто купил билет, был в маске и безоружен. Во время одного такого празднества бальная зала была освещена 500 свечами, а на женщинах было «большое разнообразие костюмов (многие из них роскошные)». Разумеется, такой маскарад оставался благородным развлечением, но с огромными возможностями для равноправия. «Территория свободы» — так сказал современник о типичном маскараде.

Подписные маскарады устраивали не только в Лондоне, но и в других крупных городах. В 1755 году один автор из манчестерской газеты предсказывал прямые последствия увлечением такого рода: «Дома, в которых устраиваются маскарады, правомерно назвать „лавками", где возможности для проявления аморальности, для богохульства, разврата и практически любого вида порока продаются любому, кто готов стать клиентом; и за небольшую сумму в 27 шиллингов самая распутная куртизанка, самый развратный повеса или обыкновенный жулик покупают привилегию общения с первыми пэрами и леди королевства»¹¹.

Наиважнейшей из всего была свобода, обеспеченная анонимностью масок. На смену фальши и запретам приходили искренность и непосредственность; скрыв социальную идентичность, можно было раскрыть свое внутреннее состояние. «Надеть маску на лицо» означало «снять маску с разума», писал Генри Филдинг в сатирической поэме «Маскарад» (The Masquerade; 1728). Разговоры были более смелыми и динамичными. Как писали в Mist's Weekly Journal, правилом считалась «абсолютная свобода выражения мысли». Флирт становился более дерзким, а насмешки менее сдержанными. Хорошие манеры, строго регулируемые придворным этикетом, уступали место поведению, провоцирующему интимную близость. Автор из Gentlemen's Magazine сокрушался: «Здесь можно удовлетворить любое низменное желание; совершите, даже на словах, любое развратное, нескромное или сумасбродное действо — ничья репутация не пострадает». Противники маскарадов громко жаловались на вольности, которые позволяли себе мужчины и женщины, причем последние, теряющие, как говорил современник, «привычную маску невинности и скромности», подвергались большим нападкам за пренебрежение традиционной моделью поведения. Альковы и сады предоставляли возможность для интимных встреч, при этом участники «встречи», видимо, не снимали маски. «Плодят бесстыдство и похоть, совершают непотребные и вопиющие мерзости, вступая в беспорядочные контакты, прикрываясь масками», — клеймил поэт¹².

Кроме того, ведь имелись и костюмы. Человек раскрепощался, надевая маскарадный костюм вместо черного шелкового плаща. Вне всякого сомнения, некоторые личины принимали для смеха, и это опять-таки служило дополнительным источником раздражения для критиков, особенно когда высмеивались церковные власти или правящие круги. Но часто гости просто реализовывали свои фантазии; облаченные в костюмы, они до некоторой степени менялись, поддавшись магии перевоплощения. На одну ночь человек мог превратиться в нищего или принца или, если уж на то пошло, в демона или божество. Джозеф Эдисон, комментатор из газеты Spectator, считал, что маскарады позволяли людям одеваться так, как им «диктовало их настроение». Гости появлялись в образах исторических персонажей вроде Генриха VIII или шотландской королевы Марии Стюарт или облачались в абстрактные наряды, например костюмы Дня или Ночи. Обычными были наряды, образцами для которых служили простонародные одеяния. Молочницы, пастухи и пастушки, проститутки и солдаты — все они становились популярными персонажами. Часто переодевались в костюмы противоположного пола. Король Франции Генрих III (1551–1589) обычно надевал женское платье с глубоким вырезом, чтобы «была видна его шея, увешанная жемчугами». Гораций Уолпол однажды появился наряженным престарелой женщиной. В 1722 году один писатель ругался: «Женщины, похотливые женщины, облачаются в мужскую одежду, чтобы можно было выражать более свободно свои порочные желания, в том числе и к представительницам своего же пола; а мужчины одеваются в женские одежды, чтобы обменяться потоками непристойных и соблазнительных — для них — разговоров»¹³.