На исходе дня

Слуцкис Миколас

И моргнуть не успел — ключ снова сорвался — раскроил об острую кромку шайбы указательный палец возле ногтя. Слизнул выступившую капельку крови, не ощутив всегдашнего своего отвращения к ней. Думал, что струйкой потечет… Ранка разбухла, вокруг почернело.

Работал не один — с корешем; вместе отмучились в средней, меня в институт сунули, его — на ремзавод. Потом ему торжественно вручили призывную повестку. Но врачи определили камни в почках, он вернулся в свой цех. Я как-то не сразу узнал Шарунаса, только белая челка, выбившаяся из-под защитного шлема, свидетельствовала, что этот сорвиголова, гонявший по забитым людьми и машинами улицам со скоростью восемьдесят километров, мой одноклассник. Грохот выхлопной трубы его

мотоцикла заставлял дрожать стены и мосты. Однако его вина заключалась не только в этом. За ревущим чудищем Шарунаса следовал, как хвост за кометой, длинный эскорт подобных, распространяя шум, дым и беспокойство. Заправив челку под шлем, он сунул мне не лапу свою — в саже и масле, — а сравнительно чистый локоть. Без особого энтузиазма, но и без неудовольствия согласился подсобить и в условленный час пригрохотал на том самом драндулете, которым резал на ломти город. Теперь уже не гремел и не сверкал — похрипывал заткнутой глоткой.

— И где же ваш танк?

Осматривая наследие Дангуоле, ворчал и плевался, брюзжал по-стариковски, дескать, яма мелка и освещение ни к черту. В сумраке гаража стерлись мелкие детали, замечаешь только комбинезон с отвисшими карманами, набитыми ключами и гайками, проворные рычаги-руки да какую-то настороженность, словно сговариваемся мы мертвеца откапывать, а не возвращать к жизни железную рухлядь.

— Так уделать машину! Это же надо… Бегемот на ней ездил, что ли?

— Женщина, — пытаюсь я подольститься к нему.

Женщины Шарунаса не интересуют.

— Будет кое-что стоить, браток. Я не грабитель, но деталей не рожаю.

Улещивал его, как важного барина, здоровьем его близких и матушки интересовался, однако ни слова больше не вытянул. Мне уже не казалось, что раскапываем могилу. Вкалывали на совесть. Так возится вокруг человека, подобранного без сознания под утро на улице, отец и его коллеги. Если я слишком уж надоедал ему своим трепом о дисках, магнитофонных лентах и прочей некогда интересовавшей его дребедени, он равнодушно кидал:

— Ну-ну.

Или:

— Это же надо! Чертовщина какая!

Словечки не его — поднабрался на заводе от вчерашних сельских жителей, променявших чистый воздух и трели жаворонков на лязг железа. И мне уже нетрудно представить себе родившегося на асфальте Шарунаса в колхозной мастерской, где над головами снуют ласточки, выводящие птенцов под стрехой.

И снова скрипит, скрежещет железо, точно Шарунас проник в сердцевину металла, не только в гнезда, пазы и отверстия — в самую его душу.

— Ну, что, эксплуататор, хватит на сегодня?

Я с удовольствием разогнул спину, в глазах вращались круги, Шарунас неохотно, как если бы фильм оборвался на самом интересном месте, грязными лапами ухватил бутылку пива, специально для него припасенную, отодрал зубами крышку и забулькал. На лоб упала белая прядь, словно на фотобумаге проявились черты лица.

— Что дома будешь делать?

— Керосинку свою потрошить, — кивнул на мотоцикл.

— Собираешься куда-нибудь рвануть в субботу?

— Работаю, брат. Смена.

— А в воскресенье?

— Тоже. Халтурка есть.

Я вышел следом за ним из гаража. Шарунас неторопливо взгромоздился на свой потрепанный мотоцикл.

— Славненько поработали, а? — подмигнул, будто тайну какую-то сообщил, хлопнул по плечу не товарища школьных лет, мальчугана, исправно подававшего инструмент… Ишь, что позволяет себе, крот! Действительно, крот, дневного света не видящий. Любопытно, как бы он на меня вылупился, упомяни я о кольцах Сатурна или о «черных дырах»? Дворик наполнился седоватым дымком, мотоцикл хрипел и кашлял, не двигаясь с места, аккомпанируя нехитрым мыслишкам Шарунаса. — Заскочил бы в свободный вечерок. Новехонький диск выменял: поп-ансамбль, поскребли бы уши! — Не по душе мне эти тугодумы, тянешь из них слова, как занозы. — Постой, что я еще хотел?.. Ага!

Передку аминь. Надо новый.

— А тормоза?

— И тормозам аминь. Цилиндры насквозь проржавели.

— Все?

— Пальчик отнеси доктору. У такого слабака, как ты…

И тронулся вниз с холма, застроенного гаражами и курятниками, — заботливый старший брат, утерший нос малышу. А ведь как завидовал я мальчишкой тем, у кого были старшие братья… пока не сообразил: единственному лучше. Крот. Промасленный крот! Ну что видит он, вылезая из грязной ямы? Ржавые скелеты да детали, тавотом измазанные… А как жадно пиво хлестал? Ох, сопьется со временем…

Палец дернуло.

Потопал в гараж, с подозрением обнюхивая ранку. Вкалывали целый день, а мамочкино наследие выглядело еще хуже. Жуть! Выпотрошенные, разобранные внутренности в лужицах смазочного масла. Казалось, не детали машины — валяются в сумеречном вечернем свете части бессмысленной нашей жизни. Чушь! Бездушные железки, убеждал я себя, потихонечку массируя палец. Сама ранка не болела, однако палец был словно чужой, требовал внимания… И на кой ляд связался я с этой развалиной? От тридцати пяти рублей не осталось и на вторую бутылку пива. Где бы перехватить валюты? Спросили бы меня, зачем пачкаюсь, зачем в долги лезу, и сам не знаю. Ржавое барахло, но над ним все еще легендарный нимб. Трухлявая, но легенда! Лотерейный выигрыш — ну-ка не зевай, смелее лови счастливую волну, пеленгуй ее, учись отыскивать в хаосе эфира тоненькую ниточку удачи! Дангуоле, зажмурив глаза, тянет билетики, верит, что повезет ей. А ведь ей сорок, сорок плюс сто, так почему бы не попробовать более молодому? Ржавая развалина, которую пытаются возродить, будоражит воображение и одновременно показывает оборотную сторону приза — грязь, ее придется отскребать этими руками, не боясь порезаться, запачкаться. Выдюжишь ли, хватит ли у тебя терпения улавливать слабые сигналы счастья, тем более что, и поймав их, не застрахован — грохнешься где-нибудь, и вновь обратится воскресший в металлолом… Я стоял с опущенными руками и чувствовал, как стреляет в пальце. Нарывает? Мысли перенесли к отцу, закутанному в таинственную свою заботу, точно рождающаяся планетная система — в космический туман. Увидеть не удалось, смазывают картину окружающие смерчи, сквозь них вырисовываются еще более туманные образы: Казюкенас, Нямуните, Зубовайте. Разве рассмотришь? Да и сам Наримантас не расплавится ли при температуре, во много раз выше нормальной? Что его заставило? К чему он стремится? Зачем лезет из кожи вон, не жалея ни себя, ни близких? Ваш звездный час, доктор Наримантас? Не шучу — холодок пробирает… Ну а я? Так и буду до осени кантовать промасленные железки? Крот Шарунас станет снисходительно похлопывать «эксплуататора» по плечу, а тот льстить ему и поить пивом?

Приплелся домой, жаждущий отдыха, как честный труженик, но на лестнице подстерегла Жаленене и заставила перетаскивать в подвал мебель — надумали делать ремонт. Сам удивляюсь, что не заявил ей, мол, времена рабства миновали… Однажды утром, провожая меня с отцом, она влилась своим смехом в обволакивающий нас туман, что-то из этого намекающего смеха должно было со временем получиться. Сквозь облик домашней мыши проклюнулись черты молодой привлекательной женщины, но таких обшарпанных черных стен, как в их квартире, мне еще не доводилось видеть. И такого подвала, загроможденного пропыленными истлевающими вещами.

— Фу! — Я встряхнулся и чихнул. — Фу!

— Что? — заблестели в туче пыли зубы Жаленене.

— Ну и кладбище!

— Клад-би-ще? Ш-ш! А то услышит Стяпонас… — Она расхохоталась, упав на ломаный, когда-то обитый бархатом диванчик, приглашая и меня посмеяться над умными дураками, множащими ужасающие кладбища вещей.

Загадочный женский смех интриговал.

— Ригас, Ригас… — догнал меня уже на лестнице ее испуганный шепот. — Тут днем какая-то женщина… какая-то…