На исходе дня
Шрифт:
— Это какой же больной?
На мгновение вырвавшись из нового своего состояния, Дангуоле совсем не собиралась очертя голову окунаться в дела мужа. И не только потому, что от них веяло скукой — после сложнейшей, операции начинается тоскливое выхаживание, когда успех дела решает не виртуозность хирурга, а уход, сестер и санитарок. Она безотчетно ощущала в словах Наримантаса опасность для своего праздника, как от разбрасывающего искры костра — берегись, прожжет нарядную одежду!
— Казюкенас. — Он заметил ее нежелание глубоко вникать и не удержался от соблазна поразить на минуту-другую, показав камень, который в
— Товарищ Казюкенас? Ого!
— Ты его знаешь?
— Удивляешься? Его же все знают.
— Не думал, что и ты…
— Прости, милый! Но иногда напоминаешь ты мне ворону из крыловской басни, которой бог послал кусочек сыру.
— К чему эта неуместная беллетристика? Терпеть не могу. Но ты… ты и Казюкенас? Интересно, где ж это вы познакомились?
— Надо читать газеты, дорогой. В обсуждении проекта принял участие… На открытии объекта выступил с речью… Кто же, как не товарищ Казюкенас?
— Газеты я читал, но…
— Руку сломаешь! — И она и он только сейчас обратили внимание, что пальцы Наримантаса сжимают ее запястье. Дангуоле испугалась неожиданной вспышки мужа, свидетельствующей и о неизменном его постоянстве, и о переменах, в которые лучше не вникать. — Да уж какое там знакомство! Помнишь, попросилась я к станку, — она снисходительно усмехнулась над собой, словно над младшей сестренкой (кстати, никаких сестренок у нее не было!). — Помнишь? А меня не взяли. С институтским дипломом? Как можно! Не имеем права! Я и отправилась к товарищу Казюкенасу — с его резолюцией пролезла. Вот и все знакомство.
— Все? А я уж было подумал… — Наримантас отпустил ее руку, разочарованный: Казюкенас-то, верно, и не помнит Дангуоле, если не поразила она его какой-нибудь сногсшибательной шляпкой. А все-таки еще одна ниточка, связывающая их с Казюкенасом. Он почувствовал себя неуютно, словно тянется за ним неоплаченный и все растущий долг. Что еще узнает он об этой женщине, о Казюкенасе и одновременно о самом себе? Ничего, больше ничего. Тень, упавшая было на лицо Дангуоле, рассеялась, вокруг глаз снова разбежались солнечные лучики-морщинки, и глаза уже отражали не его самого и его заботы, а широкое небо, созданное для свободного полета. Между тем не только к заводскому периоду жизни Дангуоле, недешево стоившему Наримантасу, но и к самому их браку имел некоторое отношение Казюкенас, она никогда этого не поймет, да и сам он понял только сейчас, когда с ее губ сорвалось имя Казюкенаса. Раньше не думал, что Казюкенас — их косвенный сват, и теперь стоял, окаменев, пораженный все сильнее крепнущей связью между ним и собой.
— Неужели ты думаешь, что я… что мы с ним?.. Ты смешон, милый мой!
На миг Дангуоле испугалась своей болтовни — этими дурацкими шуточками да намеками нетрудно объяснить и ее собственное состояние, унизить его и уничтожить! И, торопясь отвести подозрение, направить мысли мужа в сторону от того, что пока еще не произошло в ее жизни, но могло произойти — полет есть полет! — она рискнула поближе придвинуться к стреляющему искрами огню.
— Значит, снова не повезло этому баловню судьбы?
— Что ты имеешь в виду?
— А ты? — Ее поразил прояснившийся, острый и придирчивый взгляд Наримантаса.
— Ты же начала! — Он все еще ждал ответа, хотя был уверен, что ее ответ, как всегда, разочарует. Но разочарования, отмеченные именем Казюкенаса, имеют
— Неужели не знаешь? Мне сначала как-то и в голову не пришло, что твой больной и эта история… Слушай! Говорят, у Казюкенаса были неприятности: какой-то дом отдыха на берегу озера без разрешения возвел… А нынче за это по головке не гладят.
— Сплетен не собираю.
— А если это правда?
— Он больной, поняла? Больной!
— Преклоняюсь перед вашей принципиальностью, уважаемый доктор Наримантас! Но почему такой сердитый? Ну, прямо бодаться готов.
— Не люблю болтовни. — На самом же деле все, что связано с Казюкенасом, даже выдумки, чрезвычайно интересовало его. — Говорю тебе, трудный случай.
— Не удалась операция? Слова из тебя не вытянешь! — Дангуоле засмеялась заискивающе, обмирая от страха: вдруг да ее догадка обернется правдой? Она действительно была близка к истине, неприятной, даже пугающей, близка к чьему-то не завершенному еще шагу, когда нога занесена над пропастью, и предчувствие, что такая пропасть подстерегает каждого, что любой шаг может ни с того ни с сего привести человека к концу пути, заставило ее вздрогнуть. Сердце сжалось, словно нога вот-вот оторвется от надежной опоры и…
— И да и нет.
Страх сжимал горло, сушил губы, но Дангуоле храбрилась.
— За кого ты меня принимаешь? — Она оскорбленно вскинула голову. — Так не бывает! Или да, или нет.
— Не бывает? Или — или? — Взгляд перестал царапать, и он улыбнулся в ответ, почти добродушно улыбнулся, словно вновь была она милой глупышкой. — Как в твоем кино, не правда ли? Расскажи-ка лучше о съемках. Что ты там делаешь?
— А что тебя интересует? — Дангуоле поняла, что черная туча рассеялась, и подарила ему очаровательную и доверчивую улыбку, как в начале свидания, обещая духовную верность.
— Где ты обосновалась? Что снимаете? Что-нибудь стоящее? Я ведь понятия не имею…
Неподалеку от входа торчал «газик» — драный брезент крыши, лысая резина и магическая надпись по борту: «Киносъемочная». Рядом на разрытом плиточном тротуаре топтался водитель, надвинувший на глаза полотняную кепочку — немолодой уже, полноватый, без особого напряжения ловко подхватывал квадратные цементные плитки и совал их в машину. В кузове кто-то пищал. Наримантас усмехнулся, а Наримантене погрозила шоферу пальчиком.
— Живу весело… На ферме крупного рогатого скота. Не шучу! Хозяева мои держат быка, да-да, не бычка, а здоровенного бугая. Он чуть их собственного сына не забодал, так они ему кольцо в ноздрю вогнали и на привязи держат. Теперь от его ударов едва хлев не разваливается. Сдадут государству центнера четыре мяса, не меньше. На «Жигуленка» замахнулись. А ведь еще корова у них, овцы, беконы… Но бычище!.. И мне от этого зверя подрожать довелось, за стенками прятаться. Оглядеться, обвыкнуть не успела — гуся на рога поднял! А мычание, гогот, кукареканье, а лай собачий! В первую ночь глаз не могла сомкнуть, на вторую меня осенило: а что если?.. Шепнула режиссеру, и мы это страшилище в кадр. Конечно, и хозяину — съемочные. Ты бы только посмотрел: лоб, грудь, ножищи! Ни в авторском, ни в режиссерском сценарии ничего похожего не было, а в фильме у нас будет рыть землю и реветь бычище! Такого за письменным столом не выдумаешь! Это и есть кино — все из ничего, нечто из всего!