На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
Шрифт:
Герой относится к себе иронически во всех ситуациях; даже когда его хвалит женщина, с которой живет, он пожимает плечами, как бы иронически подмигивая читателю: «Это она обо мне. Книжки не доведут ее до добра».
Наконец он добирается до прорабской, где его ждет, как пишут советские газеты, Его величество рабочий класс. Первым попадается на глаза паркетчик Шмаков, прозванный Писателем за то, что зимой ходит без шапки. Вместе с «писателем» Шмаковым и появляется главная тема повести.
«Шмаков, — говорю я писателю. — В третьей секции ты полы настилал?..
— Ну, я, а что? — Он смотрит на меня со свойственной ему наглостью.
— А
— Ничего, сойдет. Перед сдачей водицей польем — сойдется.
— Шмаков, — задаю я ему патетический вопрос… — У тебя рабочая гордость есть?
— Мы люди темные, — говорит он, — нам нужны гроши да харчи хороши…»
Другой рабочий навешивает двери, загоняя шурупы ударом молотка по самую шляпку. «У тебя отвертка есть?» — «Нет». — «Ты разве не знаешь, что шурупы полагается отверткой заворачивать?» — «И так поедят…»
После получки все отправляются выпивать. Вместе с прорабом. Так принято — «обмочить получку». В столовой пить нельзя. Милиция и дружинники строго следят, чтоб в «неположенном месте» не пили. Когда они вдруг нагрянули, блюстители порядка, рабочий Сидоркин прикрыл пустые бутылки, стоявшие на полу, своим широченными брезентовыми штанинами. Другой, Ермошин, словно бы за чаем кинулся. Затем, когда дружинники ушли, вернулся, прося извинения:
«— Я же веду общественную работу. Меня знают. Скажут: «Сам выступаешь на собраниях, и сам же…» — «А ты одно из двух, — сказал Сидоркин, — или не пей, или не выступай…»
Но это — все понимают — требование несерьезное. Время толкает к иному…
Об этом — крестьянская проза. «Пелагея» Ф. Абрамова, В. Шукшин, В. Белов.
О том же — поэты-песенники: «Кто ответит мне: «Что за дом такой? Почему во тьме? Как барак чумной…»
Об этом, в глубокой тревоге, пытаясь скрыть ее шуткой, Владимир Войнович.
До души дошли! Душу убили самую. Не у чиновничества, что о тех говорить! У труженика, у которого в руках нет власти. Только серп да молот. И более всего, оказывается, разложили Его величество рабочий класс.
…В этой атмосфере всеобщей и узаконенной лжи ничего нет необычного в том, что начальник Силаев предлагает прорабу Самохину сдать дом не к январю, как предполагалось, а к седьмому ноября, к празднику Октябрьской революции. Пусть неготовый. Но — сдать. Обмануть, но — сдать.
Сдаст герой дом — получит должность главного инженера. Не сдаст — «вплоть до увольнения» (Это, заметим, случай самый рядовой, сдать не к сроку, а к празднику. Даже космонавтов запускали по этому принципу.)
Требование жульническое, а угроза — всерьез. Коли прораб заупрямится, Силаев не станет «разочаровывать» райком, горком, главк, который уж наверняка обещал высоким партийным инстанциям подарочек к празднику Октября. Выгонит прораба, но — сдаст. Жульничают все, сверху донизу.
Герой попадает в больницу. Сам бы выдержал напор лжецов, сердце не выдержало. Размышляет о том, как мало успел в жизни. Лишь потому, что всю жизнь хотел быть честным.
Повесть жгуче достоверна не только по мысли, необычной в подцензурной литературе о «рабочем классе», но и по языку, насыщенному сленгом и вульгаризмами, не оставляющему сомнений: автор знает рабочих доподлинно!
Тем хуже для автора: повесть, встреченная читателем с радостью, вызвала сдержанную, стереотипную похвалу критики, которая отбивала всякое желание читать Войновича. (Я уже писал, что это один из распространенных
После выхода повести «Хочу быть честным» Владимир Войнович стал постоянным автором «Нового мира», где увидело свет и его второе «дозволенное цензурой» произведение — повесть «Два товарища».
«Наш город делится на две части — старую, где жили мы, и новую, где мы не жили. Новую чаще всего называли «за Дворцом», потому что на пустыре между старой частью и новой строили некий Дворец, крупнейший, как у нас говорили, в стране. Сначала это должен был быть крупнейший в стране Дворец металлургов в стиле Корбюзье. Дворец был уже почти построен, когда выяснилось, что автор проекта подвержен влиянию западной архитектуры. Ему так намылили шею за этого Корбюзье, что он долго не мог очухаться. Потом наступили новые времена, и автору разрешили вернуться к прерванной работе. Но теперь он был не дурак и, на всякий случай, пристроил к зданию шестигранные колонны, которые стояли как бы отдельно. Сооружение стало называться Дворец науки и техники, тоже крупнейший в стране. После установки колонн строительство снова законсервировали, под ним обнаружили крупнейшие подпочвенные воды. Прошло еще несколько лет — куда делись воды, не знаю, — строительство возобновили, но теперь это уже должен был быть крупнейший в Европе Дворец бракосочетания».
Ирония доставила автору немало хлопот. А тут еще стали появляться на Западе произведения В. Войновича, цензурой похороненные. И началась фантасмагория, которую человеку, не жившему в советской России, трудно, наверное, и вообразить.
— За передачу произведений за границу пойдешь под суд! — обрадовали в Союзе писателей.
— А я не передавал.
— Тогда пиши протест против незаконного издания.
— Вы меня не издаете! — вскричал Войнович. — «Два товарища» до сих пор маринуют в издательстве… И писать протест?! Это называется бьют и плакать не дают!
— Напишешь протест — издадим. — И сиятельное лицо взялось за телефонную трубку.
Войнович выскочил из комнаты Секретариата взъерошенным, красным. Несколько дней терзался-мучился: может, отделаться четырьмя интеллигентными строчками: мол, нехорошо это, без разрешения автора?.. Решил — отделаться! Париж стоит мессы.
Когда вышла «Литературная газета» с протестом В. Войновича, не только автор, все мы ахнули. К четырем строчкам авторского текста были добавлены абзацы казенной демагогии, «дежурных помоев». Они были дописаны чьей-то рукой.
Владимир Войнович шумел, бегал по Союзу писателей, показывал всем, чьим мнением он дорожил, что это не его текст.
Но то было его личным делом. Галочка некими инстанциями была поставлена, и автору выдали полагающийся в таких случаях пряник — книгу, добротно изданную в издательстве «Советский писатель».
Не пройдет и года, как пряник заменят кнутом, ибо автор, наученный горьким опытом, не пойдет больше ни на какие компромиссы.
В повести «Два товарища» герой дружил с Толиком с детских лет. И вот шайка хулиганов, напав на друзей, заставила Толика бить своего друга. Толик, испугавшись бандитов, зверски избил своего лучшего друга, хотя очень мучился потом. Затем пути этих ребят, естественно, разошлись. Пора была идти в армию. Герой едет в авиашколу, а Толик стал денщиком у генерала и газетным рифмоплетом, — овладел сразу двумя древнейшими профессиями. Встретясь позднее со своим бывшим другом, Толик сказал: