На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
Шрифт:
К одному из своих недоумений, вызванных не только «Семью днями…», но и всем творчеством Владимира Максимова, я позволю себе вернуться позднее. О втором — поговорим здесь.
У великого спасителя отечественной литературы — самиздата — есть, увы, и теневая сторона. Писатель, автор самиздата, обретает свободу, но одновременно он, за редким исключением, теряет широкую профессиональную среду, которая может помочь нелицеприятным замечанием, советом, а порой и серьезным анализом рукописи. «Каждый, кто критикует твою рукопись до ее выхода, — твой друг, — весело говорил режиссер-кукольник Сергей Образцов. — Кто после выхода — твой враг…»
Горстка
Уже в «Семи днях…» вдруг спотыкаешься, на самой первой странице, скажем, на фонетическую глухоту, назойливое «мычание» фразы: «И Мысли, вялые и случайные, словно ветошь в МутноМ оМутке Мысли». В авторскую речь начинает проникать воровской сленг: «…чистое, без обычного марафета лицо ее», «малолетки» и проч. В дальнейшем Вл. Максимов, не замечая этого, все чаще засоряет авторский язык «блатной музыкой», как называют на Руси сленг уголовников. Как из рога изобилия, сыплются в «Прощании из ниоткуда» «мамки», «педики», «чужовка», «кодла».
«Семь дней творения», к счастью, почти не тронута коррозией безвкусицы.
«Карантин» — книга многословная, неточная по языку, созданная пером торопливым, хотя, по правде говоря, можно понять автора, который после публикации на Западе «Семи дней…» ежечасно ждал обыска, ареста, конфискации всего, что не припрятано.
Атмосфера эта, по себе знаю, для работы — не лучшая.
У каждого летчика, пусть он налетал миллионы километров, есть своя рекордная высота или рекордный маршрут. Чарлз Линдберг первым перелетел через океан, Валерий Чкалов — через Северный полюс. У летчиков-космонавтов пылилась под ногами… Луна.
Есть свой рекордный маршрут и у Владимира Максимова. «Семь дней творения» — мужественный, ярко-талантливый роман о крушении рабочей династии Лашковых, ради которых и совершалась Октябрьская революция; подлинно философский роман о кровавом подлоге, который все еще называется по привычке «диктатурой пролетариата», российского пролетариата, и через шестьдесят лет после окончательной победы — нищего, до отчаяния бездуховного, одураченного и спаиваемого диктатурой.
Могли ли руководители диктатуры, обездолившей Лашковых, как-либо иначе ответить Владимиру Максимову, высказавшему им в лицо — ни много ни мало! — «Семь дней творения»?
В лучшем случае, в минуту откровения, может быть, повторили бы мысль ссыльного секретаря обкома партии немцев Поволжья Гекмана, который, раз и навсегда, отвернулся от правды, не желая «зачеркнуть своей жизни…»
Нет, нечего им возразить писателю.
«…За действия, порочащие звание гражданина СССР, лишить гражданства СССР Максимова В. Е.».
9. Новое поколение литературы сопротивления
Новое для России явление самиздата, участие в нем известнейших писателей, от Паустовского до Солженицына, магнитофонная революция и поток так называемой «тюремной литературы» — все это вызвало немедленный отклик среди молодежи.
То в одном, то в другом месте появляются машинописные журналы, которые
«Сталин — гад!»
В 1956 году перепуганные воспитатели лишь всплескивали руками. В 60-х, увы, замелькали газетные заметки «из зала суда»; только от них и начался отсчет рукописного бунтарства.
Первые машинописные журналы молодежи — «Синтаксис» и «Бумеранг».
«Синтаксис» составил Александр Гинзбург, «Бумеранг» — бывший студент-историк Владимир Осипов, исключенный из университета в 59-м году за публичный протест против ареста своего однокурсника.
«Синтаксис» выпускался зимой и весной 60-го года. «Бумеранг» — в ноябре. Вскоре появился и машинописный журнал «Феникс-61», вдохновителем и редактором которого был молодой поэт Юрий Галансков.
Распространялись также «Сфинксы», поэтические сборники совсем юных с несколько претенциозным названием «СМОГ» (Сила, мысль, образность, глубина»).
Молодежь выходит на площадь. Не на Сенатскую. На площадь Маяковского в Москве.
Я был свидетелем разгона одной такой молодежной демонстрации. После чтения стихов на площади Маяковского толпа человек в двести отправилась к Союзу писателей СССР, чтобы заявить о своем праве участвовать в духовной и литературной жизни.
В разгон демонстрации включилась служба охраны посольств, расположенных на улице, служба особая, оснащенная радиопередатчиками, которых тогда еще не было у простых милиционеров. Буквально через несколько минут подъехали черные «Волги», и организаторы демонстрации были мгновенно, с профессиональным умением, брошены в легковые машины и увезены. Демонстранты, оказавшиеся без вожаков, были рассеяны.
Я окликнул одного из бежавших, который, вырвавшись из рук подъехавших дружинников, заметался, втолкнул его в двери писательского клуба, а потом провел его сквозь весь клуб и выпустил с другой стороны, на улицу Воровского. Он успел только сказать, что они шли от памятника Маяковскому.
Так началась расправа над студенчеством. А поначалу ничего не предвещало, казалось, такого поворота событий…
…29 июля 1958 года в Москве был официально открыт памятник поэту Владимиру Маяковскому. Министр культуры Михайлов произнес речь. Старый, «номенклатурный» поэт Тихонов перерезал ленту, в заключение несколько признанных властью поэтов читали свои стихи.
А когда кончили, выяснилось, что не только они хотели б прочитать свои стихи. От желающих декламировать отбою не было.
После многих лет разобщения этот стихийно возникший интерес людей друг к другу понравился. Молодые люди решили собираться у памятника Маяковскому по крайней мере раз в месяц и читать стихи.
Читали здесь и разрешенное, и неразрешенное — Гумилева, Ахматову. Декламировали свои стихи, изредка талантливые.
Возникли дискуссии. В самом центре Москвы! Такого не было почти полвека. Юноши и девушки спорили о новых книгах, волновавших всех, — прежде всего о книгах Дудинцева «Не хлебом единым», Тендрякова «Ухабы», о статье Вл. Померанцева «Об искренности в литературе», напечатанной в «Новом мире» еще в конце 1953 года.