На одном дыхании!
Шрифт:
– А кольцо?
Олеся потупилась, перекинула через плечо затейливо заплетенную косу, в которой своих волос, Прохоров знал, была примерно треть, остальные искусственные, накладные.
– Ну-у, кольцо… Тут я ему и говорю, посмотри, мол, Володечка, какие я подарочки от поклонников получаю!
– Д-д-дура, – стуча зубами от ненависти, выговорил Прохоров, но Олеся была девушкой закаленной, обижалась редко, а на Прохорова вообще никогда.
– Ну он и спрашивает, а где, спрашивает, ты такое колечко надыбала? А я ему – любимый человек подарил! Ну ты мне так сказал в интервью
Тут она отвернулась от зеркала, прыгнула на Прохорова и пропела нежно:
– Он же не знал, дурашка, что я люблю Дрюнечку! И больше никого! А ты меня любишь?
– Я тебя ненавижу, – отчеканил Прохоров.
Старуха мыкалась на крыльце под фонарями. В руках у нее был плед.
– Сдурела! – начала она, когда мрачная и бледная Глафира показалась на дорожке. – Куда кинулась-то из дому? Топиться, что ль, побежала?! Или лягух по лесу ловить? Дак они все спят, лягухи-то!
Она накинула Глафире на плечи плед и заглянула в лицо.
– Давай-давай! Шагай!
Глафира, тяжело ступая, как будто на плечах у нее лежал мешок с цементом, держась за перила, кое-как забралась на крыльцо и вошла в дом. Старуха прикрыла за ней дверь.
– Чаю щас подам. А ты сядь и сиди. Только носки-то скинь! Скинь, мокрые все! Недосуг мне с тобой возиться, мне к Марине надо!
– Расскажите, – потребовала Глафира. – Сейчас же расскажите, Вера Васильевна!
Старуха исподлобья посмотрела на нее и пошла было на кухню, но Глафира ее остановила.
– Нет! Расскажите мне немедленно!
Старуха вздохнула и присела на диван рядом с Глафирой. Вид у нее был сурово-печальный. Глафира отвернулась.
– Ну?
– Баранки гну! Чего там рассказывать, только душу рвать! Ребеночка Марина хотела, сильно хотела. Радостная такая была, светлая, голубушка моя. А потом… уж не знаю, чего там у них вышло… только… – старуха поджала губы, – он от нее ушел, пес этот! А мы дачу тогда снимали. Ну я и пошла на станцию, каждый день ходила, молока, хлебца, мясца прикупить. Ну малинки… В рынок ходила, – пояснила старуха, как будто это имело значение.
– И дальше что?
– Что, что! Рынок – дело небыстрое, пока туда, пока сюда, так часа два-то и набежало! Подхожу, гляжу, машина отъезжает, шоферюга за рулем вот такой мордатый! Ну я в дом. А она… она… – глаза у старухи налились чистыми, детскими слезами и покатились по морщинистым старческим щекам тоже как-то очень по-детски, – …она лежит, голубушка моя… вся голова в крови, живот… ох, ты, Господи, прости… живот весь в синяках да кровоподтеках… и рвет ее, и мотает из стороны в сторону… Говорит, муж приезжал… Что ж ты-то мне душу вынимаешь?! – вдруг рассердилась она и поднялась. – Отстань ты от меня, Христа ради…
Глафира представила себе беременную женщину на полу, в крови и рвоте.
– Вот тебе и вся конституция, – заключила бабка. – Родила до срока, мальчика, убогенького.
– Он… часто ее бил?
– Да ить как сказать… Сама не видела, врать не стану. А как забеременела она, так синяки и стали появляться. По лицу-то не бил, она же актриса, все бы увидали! Но так я ж с ней, с голубушкой, день и ночь. И в ванну ее сажаю, и ножки вытираю, и одеваю-обуваю! От меня-то не скроисси, что мне лицо! Видать, шибко он ребенка не хотел, вот и стал поколачивать.
– Этого не может быть, – сказала Глафира, с ужасом чувствуя, что верит, верит всему!
– И-и, девка!.. В жизни всякое может быть! Только вот за что такому псу поганому такая лебедь белая достается, вот ить и спросить не у кого, окромя Господа нашего, Отца небесного. И жди ответа – не дождешься…
– А потом? Потом что было?
– А ничего и не было. Родила она до срока, пес тот в больницу и носа не показал. Мальчика из больницы сразу в учреждение забрали, а куда ж еще его?.. Ей работать надо, на лекарства да на содержание зарабатывать. А пес так ни разу на мальчонку-то и не глянул. Какой-никакой, а твой сын. Ты его таким сделал, твой крест! А ему и дела нету, разженился, и вся недолга!
– А где он… сейчас?
– Пес твой в геенне огненной, – опять рассердилась старуха, – а Володечка в интернате для слабоумных. Марина, голубушка, то и дело к нему в Смоленск ездит. Говорит, случай… ну слово какое-то… ну когда не поможешь ничем, нельзя помочь…
– Патологический случай, – машинально сказала Глафира.
– Во-во. Он и есть.
– А вы?
– Чего я?
– Вы ездите… к мальчику?
– И-и, девка! Как тебя?! Глаша, что ли? Я, Глаша, если его увижу, так из меня сразу и дух вон! Да и Мариночка запретила. Никто, говорит, не смей! Я, говорит, одна за ним ответственная.
Старуха помолчала, пожевала губами.
– И такая силища в ней женская, – сказала она с тоской, – такая душевность да твердость! И вот поди ж ты… Опереться не на кого… А тута ты приперлась! – Бабка рассвирепела и даже полотенцем замахнулась. Но Глафира больше ее не боялась. Ей даже странно было, как это можно – бояться старухи?! Старухи можно бояться, когда не знаешь, что на самом деле страшно.
Огонь в камине почти погас, Глафире было холодно в разлоговском пиджаке, напяленном на лифчик, и ноги в мокрых носках, которые она так и не сняла, совсем заледенели. Вера Васильевна перемывала под краном чашки, поглядывала на нее искоса.
– Оставайтесь, – предложила Глафира равнодушно, – куда вы на ночь глядя поедете! Хотя у вас Марина, лебедь белая, вы ее бросить не можете…
– Не могу, – сурово подтвердила бабка, закрыла воду и вытерла руки.
– Тогда я вас отвезу. Одевайтесь.
– Как… отвезешь? Сама, что ль? – помолчав, спросила старуха. – А слуги твои чего?
– Нет никаких слуг, – отчеканила Глафира и поднялась. – Я сейчас, только документы возьму.
– Ты бы, девка, чего поприличней поднадела! Титьки чтоб прикрыть. Не ровен час, в милицию заберут в эдаком макинтоше-то! – вдогонку ей велела старуха.