На одном дыхании!
Шрифт:
– Стоп, – заорал Прохоров, – стоп! Кто мог забрать у тебя кольцо?! Светка?! Ксюха?! Папик?!
– Ай ладно! Ну что ты городишь?
– Тогда кто?! Кто еще приезжал?! Только после, после фотосессии?!
– Володечка приезжал, – выпалила Олеся. – Точно, Володечка, бедненький, он потом умер так неожиданно…
– Я знаю, что умер, – перебил Прохоров, и в спине у него стало холодно. – Ты показывала ему кольцо?
Олеся смотрела на него во все глаза – так он изменился за одну секунду. Постарел и осунулся.
Надо же, как бывает. Был молодой импозантный мужчина, а стал
– Ну? – повторил Прохоров. – Показывала? – И подумал – от ее ответа зависит жизнь.
– Не помню, – небрежно сказала Олеся. – Кажется, да.
Отыскав валокордин, Глафира на глаз накапала в стаканчик и подала старухе. Та выпила.
– Поди, там у меня в саквояже… нитроглицерин… в карманчике… подай.
Глафира побежала, отыскала нитроглицерин.
– Никогда в жизни ни копейки не дал, – монотонно и горестно говорила старуха, причмокнув бескровными губами, как будто сосала леденец. – Ни одной копеечки он Марине никогда не давал! А она гордая. И сильная. Не просила. А если, говорит, Верочка, он и принесет, ничего мне от него, иуды, не надобно!
– Разлогов – иуда? – уточнила Глафира.
Старуха кивнула и закрыла глаза. Глафира пошла к ящику с лекарствами и накапала себе валокордину тоже. Руки у нее тряслись.
Что такое ты мог натворить, подумала она и залпом проглотила вонючую жидкость, от которой ее моментально затошнило. Кем ты был, Владимир Разлогов?!
– А ты ей так и ляпнула, безмозглая, – мол, знаю, что давал, знаю, сколько давал! А вот что он ей давал! – и тут бабка сложила из узловатых пальцев неправдоподобно огромный и уродливый шиш.
– Да… – пробормотала Глафира, подошла и села рядом со старухой, – но я-то знаю…
– Чего ты знаешь?! Чего такое ты знаешь?! Как инвалида растить?! И каково это, тоже знаешь?! Одной, без помощи-поддержки?! День и ночь в поте лица вкалывать?! А она талантливая! Вам всем не чета!
– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь смотреть только на коробку с имбирным печеньем. Все остальное кружилось у нее перед глазами, вертелось и ходило ходуном. Сердце тоже ходило ходуном. – Вы говорите… о ком? Кто растит инвалида?..
– Марина, – горько вымолвила старуха. – Она ребеночка-то дождаться не могла, так радовалась, так хотела! А пес этот твой избил ее смертным боем. Вот мальчонка-то и родился убогим. Ну тут пес, ясное дело, с ней разженился, а с тобой снюхался. А Мариночка одна этот крест несет. И никто, никто ей никогда не помог, что там копейки, полушки не дал!..
«Все, – подумала Глафира. – Вот теперь уж точно все. Моей жизни пришел конец. Больше ничего и никогда не будет».
– И не смей ты никогда в дом к нам являться! – с сердцем, но тихо попросила старуха. – Чтоб близко к Марине не подходила! Слышишь ты меня, девка? Или в курином обмороке пребываешь?
И она искоса взглянула на Глафиру. Та некоторое время сидела, не шелохнувшись, уставившись на коробку с имбирным печеньем. Потом вдруг замотала головой, повернулась к старухе и схватила ее за руки.
– Вера Васильевна, – заговорила она отчаянно, – послушайте!.. Я точно знаю, что Разлогов все время давал Марине
Зачем-то она потрясла бабкины руки, тяжелые и холодные.
– Он никогда, никогда не говорил мне о ребенке!
– Как же тута скажешь-то? Я, мол, своего сыночка сам уродом сделал, а потом сам же его, сироту, на произвол судьбы спокинул!
– Этого просто не может быть! – Глафира выпустила бабкины руки, наклонилась вперед и схватила себя за волосы. И забормотала лихорадочно: – Хотя тогда за что он платил? И так много?! Откупался? Никак, никак… Господи, разве так можно?..
– Погоди, девка, – сказала старуха, пожалуй, с сочувствием, – не убивайся ты так!
– Откупался? – бормотала Глафира. – «Только вперед? Прошлого нет и больше никогда не будет… Все, что осталось позади, отработанный материал!»
– Погоди, погоди, девка…
– Но ведь за что-то он ей платил! Все время, постоянно! И так много! Выходит, за ребенка? За изуродованного ребенка?!
– Да ни копеечки он ей не дал! Ни одной!
– Замолчите! – закричала Глафира страшно. – Немедленно замолчите!
Она выскочила из дома и побежала по дорожке – куда, зачем? Разве теперь можно убежать от того, что только что Разлогов с ней сделал? От нового, ужасного знания? От Разлогова, который перестал быть Разлоговым и стал просто мерзким, отвратительным человечишкой?! Глафира все шла по дорожке в лес. Уйти бы далеко-далеко и больше никогда не возвращаться! Ногам было мокро, и ледяной ветер задувал в пиджак, который она надела, потому что ей очень нравился разлоговский запах.
Однажды где-то здесь они смотрели лосенка. Трогательного, губастого лосенка, который объедал листья, а потом вдруг удивленно уставился на них. Мать где-то рядом ходит, сказал тогда Разлогов.
Значит, все это время – и когда смотрели лосенка, и когда клали печь, и когда подтирали за щенком лужи, и когда скучали на протокольных мероприятиях, и когда собирали чемоданы, чтобы лететь на море, – он… знал?! Знал, что где-то пропадает мальчик, его собственный сын. Пропадает потому, что его отец, вот тот самый, что смотрел лосенка и ездил к соседу, державшему лошадей, – чудовище? Отвратительное еще и потому, что так своей вины никогда и не признало?! Откупалось, платило – но никогда не каялось?!
Глафира все шла и шла, и мокрый лапник хлестал ее по щекам. Так тебе и надо, дура. Еще больше бы надо, да некуда!
– Девка! – закричали откуда-то издалека. – Девка, вернись! А-у-у!
– Ау, – мрачно отозвалась Глафира себе под нос, – ау.
Она дойдет до речки, прыгнет с обрыва, и дело с концом. Вода холодная, и это облегчит все дело. Когда-то на Байкале Разлогов говорил ей, что в холодной воде долго не продержаться. Он заставлял ее натягивать спасжилет, но говорил при этом, что в такой холодной воде жилет нужен только для того, чтоб быстрее нашли! У Глафиры нет спасжилета, и быстро ее не найдут.