На одном дыхании!

Устинова Татьяна Витальевна

– Надену, – пообещала Глафира. Ей было все равно.

Когда она спустилась со второго этажа, Вера Васильевна в галошах, плаще и с саквояжем на коленях неподвижно сидела у дверей.

– Вот так-то вот, – объявила она, завидев Глафиру, и тяжело поднялась. – Вот такая она, жизнь-то.

– Кому жизнь, – возразила Глафира, гремя ключами. – Кому смерть.

С этими ключами выходило совсем уж непонятное и странное. Волошин всю голову сломал и никак не мог сообразить, где он напутал. Но где-то же напутал! И разлоговская секретарша посматривала на него

как-то странно. Никаких вопросов не задавала, ясное дело, но… посматривала, и Волошина это беспокоило.

Каждое утро начиналось одинаково. Он стремительным шагом входил в приемную Разлогова, Варя, сосредоточенная и по-утреннему деловитая, поднималась ему навстречу, улыбалась приветливой, казенной, учрежденческой улыбкой.

– Доброе утро, Варя, – говорил Волошин шутливым, казенным, начальничьим тоном. – Ну что? Сегодня пока об убийствах по телефону не сообщали?

– Нет, Марк Анатольевич!

И за этот казенный, бодряческий, дурацкий тон Волошин себя ненавидел, но съехать с него не мог решительно. Не получалось.

Спросив кофе, он удалялся к себе в кабинет и там «работал», то есть сидел за столом и смотрел в окно. Дела громоздились и накапливались вокруг него, как сугробы вокруг торчащего посреди поля дерева. Он и чувствовал себя этим самым деревом – одиноким, замерзшим, лишенным всех жизненных токов, и посреди поля!..

Без Разлогова он ничего не мог, и осознание этого, пришедшее в последнее время, было ужасным. Как будто неожиданно для себя сорокалетний Волошин вдруг обнаружил, что он импотент, опозорился и поправить уже ничего нельзя!.. Нет, наверное, можно, но в какой-то другой жизни. В этой все уже знают, что он импотент.

Чертов Разлогов! Умер и все испортил. Впрочем, все портить Разлогов умел виртуозно и делал это с огоньком, можно сказать, с упоением! Он испортил жизнь себе, испортил Марине Нескоровой – уж она-то этого никак не заслужила! – и теперь вот, уже после смерти, старательно портил жизнь ему, Волошину.

Дела накапливались и громоздились, возникали из воздуха, или ветер, что ли, их приносил!.. Завод в Оренбурге буксовал, на заводе в Перми сырья осталось на две недели, а в Дикалеве вот-вот начнутся голодные бунты.

Три дня назад звонил министр и говорил с Волошиным так, как никто с ним не говорил со времен службы в армии. Тогда, в армии, после такого разговора вышла крупная драка с «нанесением телесных повреждений второй и третьей степени тяжести», про это даже в газетах писали! Нанести министру «телесные повреждения» Волошин не мог, и приходилось молча сжимать зубы и потные от унижения кулаки.

В сухом остатке, как выражался профессор на кафедре общей химии, речь министра сводилась к следующему: премьер крайне недоволен. Премьер, можно сказать, раздражен. «Эксимер» получил полную свободу действий, в регионах особенно, в обмен на обещание совета директоров, что до центра никакие скандалы доходить не будут. Все решается на местах и своими силами. Никаких демонстраций и маршей протеста. Никакой скулеж о дополнительных бюджетных вливаниях не принимается. Сколько влили, столько и влили, больше не будет. Только при соблюдении вышеперечисленных договоренностей премьер и правительство в целом готовы проявлять к группе компаний

«Эксимер» определенную лояльность. В противном случае…

Министр говорил, а Волошин слушал, потной рукой сжимая телефонную трубку.

– У вас есть две недели, – заключил министр, которому не было никакого дела до потных рук Волошина. – Ну максимум три! Наведите на своих производствах порядок, Марк Анатольевич! В противном случае…

Когда порядок наводил Разлогов, у него это получалось – и связи какие-то были, и подключать их он умел вовремя, и в долгу не оставался. И вроде бы выходило, что все делается «само собой», и Волошин к тому привык – это было удобно! Привык и – хуже того! – поверил, что особенного ничего делать и не нужно, все так или иначе решится само собой.

И тут вдруг оказалось, что решалось уж никак не «само собой», а Разлоговым, вот ведь открытие!.. За собственную глупость, наивную донельзя, Волошин теперь себя презирал. На такой должности и в таком возрасте наивничать уж совсем неуместно!

И бумаги! Бумаги, на которые Волошин так рассчитывал, исчезли бесследно. Да и с ключами он напутал. Хуже того, в путаницу с ключами оказалась вовлечена секретарша, которая теперь смотрела на него странно. Или со страху и от ненависти к себе он придумывал, что странно?..

– Марк Анатольевич, из Перми директор третий раз звонит. Будете говорить?

Волошин знал, что поговорить нужно, необходимо просто, именно сегодня, сейчас.

– Нет, я занят, – сказал он в трубку деловым до отвращения тоном. – Передайте ему, что я сам позвоню.

– Хорошо, – помедлив, отозвалась Варя, и Волошину показалось, что она знает, что он трус и импотент, и это его взбесило.

– Скажите, что я поговорю с ним сегодня же! – рявкнул он. – Чтобы он ждал моего звонка!

– Я поняла, Марк Анатольевич.

– И не забудьте меня с ним соединить. Часов в шесть. Вам понятно?

Она опять помедлила.

– В это время в Перми будет восемь вечера, – сказала она совершенно спокойно. – Но я вас соединю, конечно.

Волошин швырнул трубку, пробормотал: «Ну и прекрасно» – и опять уставился в окно. Если бы Разлогов сию минуту воскрес, Волошин, наверное, тут же убил бы его.

– У тебя все признаки надвигающейся депрессии, – сказала ему позавчера мать. – Возьми себя в руки, а лучше езжай, подлечись. Я знаю, что говорю!..

Она была доктор наук, специалист в психиатрии, известный на всю Москву. Конечно, она знала, что говорит!

Разлогова нет, документы пропали, премьер недоволен, заводы вот-вот встанут, и у него, Волошина, на все про все две недели. От силы три. В противном случае… Случай действительно противный донельзя.

Волошин допил из холодной чашки холодный кофе, от которого в желудке все горело и сворачивалось в трубочку, встал и вышел на балкон. У них был шикарный балкон, общий с Разлоговым. По балкону можно было гулять, летом сюда выносили деревянные столы и диваны с полосатыми подушками и сюда же подавали обед. Чистые скатерти трепетали на теплом ветру, красные «маркизы» давали веселую тень, розы, увивавшие деревянную решетку, были упруги и прелестны, и в самом сидении на балконе было что-то южное, легкомысленное, легкое и приятное!