На одном дыхании!
Шрифт:
Она шумно глотнула раз, другой, потом крепко утерла рот и сказала, глядя на Глафиру пронзительно:
– Ну вот что. Ты, стало быть, сама по себе, а мы, стало быть, сами по себе. Ты, девка, к нам больше не являйся и разговоров никаких не заводи. Это я на первый раз снесла, а что до другого разу, так я тебе предупреждение выношу. Других предупреждениев не будет!
Глафира молчала. Старуха сопела. Телевизор бубнил. В камине потрескивали дрова.
Старуха не выдержала первой:
– Ну что молчишь?!
– Машину вам вызывать? – осведомилась
– Ты дурочку-то не валяй!
Глафира со стуком поставила на деревянный стол свою кружку, о которую грела руки. И спросила, разделяя каждое слово:
– Что. Вам. От меня. Нужно?
Старуха вдруг сорвала с головы платок, взмахнула им, так что Глафира отшатнулась, потом бабка поднялась и надвинулась на нее – седая, страшная, угрожающая.
– Не смей приходить к нам больше! – прошипела она Глафире в лицо. – Не смей никогда, слышишь? И пакостничать не смей! Довольно с нас того, что муженек твой покойный напакостничал! И Марину ты не замай! Она святая, а вы все… сапоги ей мыть недостойны! Христом Богом клянусь, – тут старуха подняла вверх правую руку, – как на духу говорю, еще раз к нам в дом припрешься, убью я тебя! Возьму грех на душу, уж мне недолго осталось! А Бог простит, он-то все видит!
– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь не трястись, – чем я провинилась перед вами?! И перед Мариной?
– Ты-то, может, и ничем, а пес этот, муж твой, он Мариночке всю жизнь изломал, испоганил, сволочь!..
Словно обессилев, старуха повалилась на диван, нашарила заскорузлой рукой платок, стала обмахиваться. Глафира принесла ей воды. Старуха жадно напилась.
– Такую подлость совершить, – продолжала она с отвращением, – и еще столько лет земля его носила!..
– Какую… подлость?
– А такую подлость, после какой люди, у которых совести хоть вот столечко есть, – и она показала на своем мизинце, – в храме Божьем грехи замаливают день и ночь! А пес этот столько лет жил не тужил! Гоголем похаживал, вон домище какой отгрохал!.. А Марина насилу жива осталась, сиротинушка моя! И за всю жизнь ни копеечки, ни пятачка он ей не дал! Все одна, все сама!..
Тут старуха вроде собралась с силами, хотела подняться, не смогла, и только тяжело оперлась о стол, разделявший их:
– Я под дверью стояла, я все-о-о слыхала! Каждое слово твое! И вот те крест святой…
– Подождите, – попросила Глафира, – какое слово?! Что такого ужасного я Марине Олеговне сказала?!
– А деньги кто ей сулил?! Я, что ли?!
Глафира зацепилась за это слово – «деньги». По крайней мере, оно было понятным и материальным, единственным материальным во всей этой истории.
– Ну деньги, ну и что? Разлогов каждый месяц переводил Марине Олеговне деньги, и я решила, что все должно оставаться, как при нем…
– Врешь! – просипела старуха. – Ты все врешь, брешешь!
Она как будто лаяла, и Глафире показалось, что бабка вот-вот вцепится ей в горло.
Прохоров наконец сообразил, что нужно сделать.
– Думай! – приказал он зареванной Олесе. – Думай, дура! Куда ты могла деть кольцо?! Потеряла? Подарила? Проиграла в казино?!
– Дрюнь, ну ничего я не проигрывала, я месяц уже к Рустамке ни ногой! – Так звали содержателя игорного дома «только для своих» на Кудрицком мосту. – И не бывает у меня никто! И не дарила я! Чегой-то я стану свое раздаривать?! Мне самой не так чтоб много дарили!
Она таращила глаза, из которых пропал лихорадочный блеск, зато теперь вокруг них было густо намазано черным и почему-то красным. Должно быть, она вытирала и рот, и глаза, вот помада теперь и размазалась по всей физиономии.
– Господи, – простонал Прохоров и потер под «неглиже» грудь с левой стороны. Там, слева, было как-то тяжело и саднило.
Еще не хватает! Надо бы к кардиологу сходить, провериться…
– Господи, – повторил он, – что за наказание такое?.. Главное, какого хрена тебя в редакцию понесло?! Скандалы закатывать?! Ты что, кольцо это в лавке купила?!
– Ну Дрюня! Ну сглупила я! Но когда я его хватилася, а в коробушке шиш, меня чуть кондратий не хватил! Вот клянусь тебе! Я побежала к тебе прям, глаза не накрасила! А что мне было делать? А? – Она скривила губы в размазанной помаде, потянулась к бутылке, примерилась хлебнуть, но Прохоров ее отобрал и налил ей в чашку. Почему-то от мысли, что перепачканные помадой губы будут елозить по его бутылке, ему стало противно.
– Кто был у тебя после моих архаровцев? Ну?! Кто-то же наверняка был! Давай, давай, вспоминай! Шевели мозгами!
Совершенно несчастная Олеся Светозарова шмыгнула раскисшим носом, подхватила кошку Дженнифер и прижала ее боком к выдающейся атласной груди.
– Кто был, кто был… Откуда я…
Прохоров слегка надвинулся на нее, и она забормотала:
– Сейчас, сейчас, Дрюнечка, миленький… Ну кто, кто… Прислуга Райка была, это ясен пень, она каждый день бывает, только в будуар я ее ни-ни, не пускаю. Герка был, ну массажист. Но он всегда внизу ошивается, я его наверх не приглашаю, нечего ему там делать. Потом Ксюха заезжала на крэпы…
– Куда заезжала? – не понял Прохоров.
– Ко мне, – честно ответила Олеся, стараясь быть полезной, – на крэпы.
– На какие крэпы?!
– Дрюнь, ну крэпы по-французски – это блинчики, ты что, не знаешь? На крэпы с лососем Ксюха притащилась, и с ней Светка. Мы потом поехали Лере подарок покупать. – Тут Олеся засмеялась. – Но так ни шиша и не купили, представляешь? Зависли в «Тайском воздухе», а потом Светке ее папик позвонил, и мы все вместе в «Дом на берегу» свалили, а там кальянчики всякие, потом еще Зарина со своим новеньким подъехала, а Светкин папик нажрался в жопу и свой «Хаммер» где-то приложил не по-детски! Ладно бы еще водила, а то ведь сам, своими руками…