На рейде "Ставрополь"

Христинин Юрий Николаевич

– Когда же?
– спрашивали иногда и у капитана.
– Когда прогонят беляков с Дальнего Востока?

И Августу Оттовичу не оставалось ничего другого, как только довольно неопределенно пожимать в ответ плечами:

– Не знаю, дорогие мои, ничего толком не знаю. Но твердо верю в одно: недолго ждать нам осталось, недолго мучиться.

Но месяц по-прежнему пролетал за месяцем, и силы людей - физические и нравственные - приближались к пределу допустимого. То и дело среди отдельных членов команды вспыхивали трудно объяснимые ссоры из-за сущих пустяков,

на палубе слышались крики, нецензурщина. Последнее, по мнению капитана, на уважающем себя судне было особенно нетерпимым. И поэтому Шмидт вынужден был пойти на крайнюю меру. Собрав весь экипаж наверх, он стал перед строем и произнес веско и коротко:

– Предупреждаю как капитан. Ругань на борту - исключение в Русском добровольном флоте. У нас же она, к сожалению, становится правилом. Тот, кто отныне станет материться в присутствии товарищей, будет мною с разрешения судового комитета списан на берег. Безобразий на борту не допущу и терпеть их не намерен. Мы - коллектив людей, объединенных в силу сложившихся обстоятельств общей сложной работой и общей ответственностью. Давайте же относиться друг к другу культурно, с приличествующим нашему положению уважением. Вопросы у кого-нибудь есть?

Ответом ему послужило лишь молчание: вопросов не было. Люди расходились, понурив головы, никак не реагируя на услышанное. У Шмидта тоже на душе скребли кошки, но он понимал: нельзя, ни в коем случае нельзя расслабляться, давать себе хоть малейшие поблажки! Вызвав в каюту радиотелеграфиста и боцмана, капитан, как всегда, сначала поинтересовался у Целярицкого:

– Что нового?

Радиотелеграфист молча мотнул головой: как всегда, значит, ничего, эфир безмолвствует. Шмидт отпустил его усталым движением руки. А потом, оставшись вдвоем с Москаленко, обратился к нему на "ты", что бывало крайне редко - только в особых случаях.

– Понимаешь, Иван, - сказал он.
– Положение наше, что и говорить, хуже губернаторского. Аховское положение, можно сказать. Но только все равно надо что-то придумать, чтобы поднять настроение у команды. Ты подумай хорошенько над этим делом, Ваня.

И Москаленко подумал. Выйдя вечером на палубу, капитан вдруг с удивлением услышал, как на корме чей-то сильный и чистый голос старательно выводит знакомую всем матросскую песню о гибели легендарного "Варяга":

Плещут холодны волны,

Бьются о берег морской,

Носятся чайки над морем,

Крики их полны тоской.

Носятся белые чайки,

Что-то встревожило их,

Чу!.. загремели раскаты

Взрывов далеких, глухих.

Пройдя на корму, он увидел сидящего на канатной бухте Москаленко с гитарой в руках. И, моментально поняв задумку боцмана, капитан уселся рядом с ним и во всю силу своего не ахти какого уж и могучего голоса подхватил:

Там, среди шумного моря,

Вьется андреевский стяг,

Бьется с неравною силой

Гордый красавец "Варяг".

Сбита высокая мачта,

Броня пробита на нем,

Борется стойко команда

С морем, врагом и огнем...

Прошли считанные мгновения - и вокруг них было уже около двух десятков человек - почти все свободные от вахты.

– Подхватывай, братишки!
– озорно выкрикнул, особенно сердито хватив по струнам застонавшей от такого усердия старенькой гитары, Москаленко.
– Давай покрепче!

И поплыло над водами китайского залива Печжили русское величественное и грозное:

Пенится Желтое море,

Волны сердито шумят,

С вражьих морских великанов

Выстрелы чаще звучат.

Песня ширилась, набирая необыкновенную силу, и, заслышав ее, в изумлении останавливались на берегу застигнутые ею прохожие.

Реже с "Варяга" несется

К ворогу грозный ответ...

"Чайки, снесите отчизне

Русских героев привет.

Миру всему передайте,

Чайки, печальную весть:

В битве врагу мы не сдались -

Пали за русскую честь!

Мы пред врагом не спустили

Славный андреевский стяг,

Сами взорвали "Корейца",

Нами потоплен "Варяг"!

Смолк последний аккорд, матросы молча сгрудились вокруг боцмана. Молчание затягивалось, и Корж, почувствовав это, попросил:

– Давай, Ванюшка, еще что-нибудь повеселее бы, а?

Боцман согласно кивнул головой, и вдруг, резко встряхнув гитару, запел снова, на сей раз веселую и раздольную, словно Волга-река, песню:

Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке

Сизый селезень плывет.

Ой, да люли, ой, да люли,

Сизый селезень плывет...

И снова дружно и надежно подхватили песню, и снова долетела она до берега, останавливая прохожих на сей раз уже не грустью своей, но своей бескрайней, беспредельной удалью. Посветлели и лица самих матросов, спряталась усталость. Шмидт смотрел на поющих и невольно думал о том, какая все же великая, неизбывная сила заключена в русской народной песне! И нет рубежей для этой силы, нет никаких границ ее возможностям...

Прошло еще два месяца. Запасы продовольствия вновь начали таять. Пришлось количество хлеба ограничить ста граммами на человека в сутки. Дождевой воды, собираемой в бочки, хоть и хватало, но она почему-то на удивление быстро протухала и становилась не пригодной к употреблению. И тогда приходилось до следующего дождя урезать норму, нетерпеливо поглядывая на небо: опять беспорядок в небесной канцелярии!

– Ничего, товарищи матросы, ничего, - утешал Шмидт команду, спускаясь в кубрик.
– Конец, чует мое сердце, совсем близок. Гораздо ближе, во всяком случае, чем вы думаете.