На рубеже веков. Дневник ректора
Шрифт:
За время моего отсутствия в институте два несчастья: умер — сердце! — наш электрик Геннадий. А я-то еще был недоволен, когда давал ему дополнительный отпуск, когда он начинал заговаривать о каких-то еще прописанных только на бумагах льготах. Еще один факт, когда люди жизнями платили за разгильдяйство нашего партруководства, да и руководства вообще.
9 октября, понедельник. Получил свою новую довольно большую зарплату и сразу же занялся повышением зарплаты следующей категории служащих: профессорам, доцентам, людям без степеней. Вся шкала с первого октября будет выглядеть так: Отправной точкой для меня стала зарплата профессора, доктора наук. День для меня прошел во всей сложности «текучки»: здесь Вл. Ал. Харлов: договора с арендаторами; разговор с Володей об охране, которая в общежитии действует с бесстрастностью гильотины, бесконечное общежитие. Практически
Две новости: вышел журнал «Нижний Новгород» с моими дневниками за 1998 год, первая половина года. Сдавая дневники Жене Шишкину, моему ученику, я и не предполагал, что они их и напечатают так быстро, и вообще напечатают. Но главное — под материалам стоит небольшая ремарочка — «продолжение следует», значит надо опять впрягаться. К счастью, прочел вторую половину рукописи в Иркутске. Тогда же обнаружил, что отсутствует огромный кусок с 17 сентября по 16 октября, за месяц. В моем портативном компьютере, который я брал с собою, этого куска нет, надежда была на большой компьютер дома. Но и там файла за этот период не оказалось. К счастью, я вспомнил, что в Китай брал старенький ноутбук, но и последний не дома. Уже две недели назад уехал в санаторий Саша Великодный, похоже, компьютер у него. Я всегда легко раздаю свою технику, а потом не помню, кому дал. Так исчез, например, магнитофон, который в свое время я привез из Японии. Помню ситуацию, в которой это произошло, будто бы помню обстановку, но кому?.. К счастью, в свое время кусок был распечатан и нашелся у меня в стопке других. Откуда такая предусмотрительность, я ведь не предполагал быстро печатать дневник. Здесь предусмотрительность одинокого путника — всегда все должно быть наготове… Вечером я впился в текст и с облегчением обнаружил, что он не так плох для полутуристической поездки. Теперь предстоит медленное и внимательное чтение. Жаль, что не успеет посмотреть В.С., — значит, будет много ошибок. Когда В.С. последний раз просматривала мою рукопись, то ругала меня за безграмотность и выправила кучу моих неточностей: имена, фамилии и другие реальности.
И второе — Галя Кострова готова заключить со мной договор на книгу дневников, причем сдать ее надо довольно быстро, где-то в марте. Директор прочел пробные куски, которые я представил, и написал, что это очень интересно. В издательстве идет серия, которая начинается с дневников Чуковского. Это и радует, и страшит. Дневники отдавать в чужие руки, да и в руки читателя, а прочтут в первую очередь мои недоброжелатели, — страшно. Но мое положение безвыходно, после моей смерти всем этим заниматься будет некому, а на литературу, или хотя бы на то, чтобы прожить рядом с литературой, я положил всю жизнь. Дочитываю «Доктора Криминале». Удивительное дело, книга явно не имеет художественного дыхания, но такая интересная. За многие годы своей деятельности как литературовед — он автор массы учебников по английской и американской литературе — Малькольм Бредбери собрал такое огромное количество фактов и знаний, что уже сами они данность. Прописанные в книге в беллетристической форме, они играют и дышат. Все это еще хорошо организовано и дозировано. Это один из примеров, как можно производить очень качественную, почти элитную литературу на вторичном материале. Наши писатели, даже самые большие, первого ряда, перед М.Бредбери с его эрудицией, перед его виртуозным знанием дефиниций литературы — щенки, но зато они титаны по общему щемящему душу впечатлению. О, непобедимая русская проза. О, русская литература, ты уже за холмом! И какое ясное понимание политики. Бредбери помнит каждый политический факт не хуже Вал. Сергеевны. Любопытно, что здесь исследуется, так сказать, интеллигент советского и постсоветского пространства и периода. Выдающийся ученый, демонстративно не русский, венгр по национальности, некий профессор Басло Криминале. Сколько предательств, какие извивы судьбы. Не упущено ничего, речь в книге идет даже о «золоте партии», т. е. привлечен весь газетный набор. Но какая замечательная упаковка.
Ночью приснился сон о том, как я потерял портфель с документами. Пробил страх, как же я все это снова восстановлю. Как я, маленький постсоветский коммуненыш, смогу сразиться с современной бюрократической системой!
В Москве был проездом Толя Прокопьев. Мы с ним договорились, что он приедет в конце октября и поживет у нас месяц или два, помогая мне на даче и по дому. Это опять паллиатив Леши. Как бы там Леша ни поступил, маленький негодяй, я ему обязан тем, что написал книгу о Ленине и большую часть дневников — он высвободил мне самое дорогое, — время.
10 октября, вторник. И. Л. Вишневская пригласила на семинар В. С. Розова. Мы объединили три семинара в конференц-зале. Слушали.
В.С. Розов: «Не старайтесь! Пьесы не сочиняются, они рождаются».
Молодость. Я — актер театра Революции… Очень важно, чтобы на душе всегда пело. Я ничего никогда не боялся. В театре Революции, где я работал актером, ставил пьесу об Иване Болотникова. Там есть такая картинка: в стан Болотникова приходят скоморохи. Вызывают меня в дирекцию, я еще, повторяю, совсем молодой человек. «Не напишите ли вы сценку в спектакль? Вы так смешно пишете в нашу стенную газету…» Я ответил своим обычным присловьем: «Ну, завтра к обеду». Скоморохи, дуракование… Написал. Эта сцена всегда хорошо принималась зрительным залом. Мне это было интересно. Я и сейчас не считаю себя драматургом. Я всегда писал все, что хотел. Флобер: «Что-то проносится перед глазами», и на это «что-то» жадно накинутся». Вот так и пишется, а по заказу не получается. У меня жена актриса, я хорошо знал великую актрису Марию Ивановну Бабанову, но — и для них пьесу я не смог я написать.
Сочинять легко. Все пьесы я писал для себя. Хочу сказать вам, молодым людям, что, тем не менее, надо уметь себя защищать. Я хорошо помню, как в сценарии «Летят журавли», в одной из сцен оказались не мои слова. Я поговорил с Калатозовым, и больше чужих слов в сценарии не оказывалось.
Я не могу подсказать вам, как писать пьесы. Про любовь. Меня пригласили на Новый год, когда я был еще совсем молодым человеком. А надеть нечего. Степан Петрович, костюмер в театре, откуда-то из глубины костюмерной, принес костюм. В нем я и пошел. Открывается дверь в квартиру — и на пороге стоит неземное существо. С этим неземным существом я прожил потом всю жизнь.
Золотую свадьбу мы уже встретили очень давно. Всю жизнь я не бегал.
Мне везло. За что? Может быть, за то, что я слишком много страдал физически. Месяц, когда меня ранило. Очень страшно — это бой. Толпа на толпу, пушка на пушку, винтовка на винтовку. Они вооружены до зубов, у нас пушки на конной тяге в начале войны. Так жалко лошадей! Самое страшное воспоминание, когда я в ватнике полз по ручьям крови. Лежал в палате смертников. Лежал на спине и читал Гоголя. Потом врач сказал: переведите его в палату выздоравливающих.
Я так бедно жил. Я входил в дом и не мог снять калоши — не было подметок. Стоял около двери. Писал на старых конторских книгах. В темной послевоенной Костроме, я на костылях. Делать нечего. Фитилек горит в пузырьке. И так сладко писалось!
В Литературный институт пришел на костылях. Меня спросили: «У вас есть что-то творческое?» А я принес только инсценировку «Обыкновенной истории» Гончарова… Это было не очень творческое. Потом эту пьесу прочел в театре. Понравилось. Говорят: несите в цензуру. В цензуре все было не так сложно. Сказали: зайдите завтра утром. Утром цензор говорит мне: «Спасибо, товарищ Розов, прочел. Всю ночь читал. Плакал. Но — запрещаю».
Потом, через десять лет, в недрах литинститутского архива нашли эту инсценировку и она пошла у Ефремова, ее поставил театр «Современник» и я получил за нее Государственную премию. А ведь за инсценировки Госпремий никогда раньше не давали. Сейчас Олег Табаков два раза в месяц в своем театре при полном аншлаге играет мою пьесу. Мне кажется, играет он ее для меня, потому что со спектаклей Табакова всегда очень большие отчисления. Но я живу хорошо, у меня военная пенсия, как у инвалида.
Я сделался драматургом сам по себе. Сейчас у вас главное — общаться с порядочными интересными людьми. Я ни разу не заключал договоры на пьесу. Вызывали в Министерство культуры, но никогда не писал пьес, на которые заключал бы договор. Всегда потом получалась совершенно другая пьеса.
У меня есть какое-то предвидение. В пьесе «В поисках радости» в конце первого акта герой рубит шашкой мебель. Я еще тогда не предвидел этого обарахления в стране. Я получал огромные деньги, но не тащил в дом антиквариата. Одному дядюшке, другой тетушке — вот им посылались деньги. У меня поэтому никогда ничего не пропадало на сберкнижке. Собирал почтовые марки, потом продал, думал, что умру, — а дети в этом ничего не понимают.
Не насилуйте воображение. Умейте ждать.
На многое не обращайте внимания. Не стоит. Любите жизнь. Искусство оказывает большое действие на человека. Искусство лечит. Я помню, в Ялте со мной приключилась страшная русская болезнь — хандра. Это когда ничто не мило. Я пошел на концерт Рихтера. Рихтер опустил руки на клавиши — и в первый же момент все из меня вылетело. Блаженство, когда что-то зудящее в сознании, выключается. С температурой я недавно ходил в Большой театр на «Реквием» Верди. Вернулся из театра — температуры нет.