На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей
Шрифт:
— Я же больше не буду. Извиняюсь.
От самого Краматорска Илья не отходил от окна вагона. Теплая пыль и копоть покрыли его лицо шершавым налетом. Пассажиры, страдая от зноя и пыли, просили его закрыть окно. Тогда он перебрался в тамбур.
И, глядя на мелькающую рыжую, сухую степь, на черные хребты терриконов, ему хотелось спрыгнуть на эту бегущую мимо землю и идти пешком напрямик.
Все эти пять лет Илья учился жадно, нетерпеливо. Часто забыв, что он на лекции, перебив
Профессор прощал ему это.
Он уважал юношу, видя в нем незаурядного математика. Илья ночами просиживал над интегральными уравнениями. И когда студенты удивлялись непонятному рвению, он отвечал, растерянно улыбаясь:
— Так ведь это интересно, все равно как в карты играть.
Профессор пророчил ему карьеру блестящего математика.
В тетради Ильи рядом с формулами, полными возвышенного полета свободной мысли, имелись свои озабоченные записи о том, что из всего этого можно практически осуществить на производстве.
В конце тетрадей были подклеены письма доменщиков. Кроме общих приветствий и деловой информации о работе цеха, в каждом из этих писем заключалась просьба — спросить у профессоров совета по целому ряду технических вопросов.
Здесь также имелись письма Полещука. Обычно эти послания кончались одним и тем же вопросом. Полещук спрашивал:
«Пускай я глупый, а кто вас учит, те умные, но почему эти ваши ученые, если они все знают, не скажут, что творится с моей печью? Пускай они приедут сюда и поглядят. И чего-нибудь скажут. Наркомы ездиют, а они не могут. Поговори с каким-нибудь ученым, объясни, что человек лично просит — страдает. Вчера… снова сожгли фурму. Вот значит, какие мои успехи… По поселку хожу зажмурившись: стыдно в глаза людям смотреть».
И, стоя сейчас в тамбуре, Илья думал об этих письмах Полещука. Илья решил применить новый, смелый и дерзкий способ исцеления домны. И ему очень хотелось увидеть скорей Полещука, рассказать обо всем, поспорить и вместе с ним, со старым горновым, приступить к скорейшему выполнению своего замысла.
Директор завода был человеком не то что толстым, а скорее обрюзгшим. У него была приседающая походка. Улыбался он редко, думая, что улыбка не пристала хозяйственнику. Да и притом улыбка на его жирном лице получалась какой-то действительно глупой. Он любил хмуриться, морщить чело, говорить медленно, с отдышкой, и ничего не решать сразу.
Он был из породы людей непостоянных в своих взглядах, неуверенных в себе, но хитроумных и дотошных.
Придя домой, он говорил со вздохом жене:
— Ну, кажется, сегодня все благополучно сошло. И вроде как план выполняем.
Вообще же он был человеком честным и искренне признавался жене в своей неспособности руководить заводом.
Директор принял Илью. Косясь на телефонную трубку, он долго и нудно рассказывал Илье о положении завода. Директору втайне очень хотелось спихнуть большую печь молодому специалисту, но сразу об этом сказать он как-то не мог.
Илья сам пришел к нему на помощь.
Илья заявил, что он уже успел ознакомиться с состоянием печи. Причина ее скверной работы — в настыли. Злокачественная чугунная опухоль, многотонная глыба, впаялась в стены шахты и мешает нормальному ходу печи. Настыль нужно взорвать.
Директор при слове «взорвать» вскочил, уронил телефонную трубку, прищемив живот между столом и креслом, воскликнул:
— Останавливать печь! Не позволю!
И снова решительно рухнул в кресло.
Илья обстоятельно изложил свой план.
Печь останавливать не нужно. В районе залегания настыли просверлить отверстие в кладке домны, забив в шурфы, заложенные в настыли, аммонал — взорвать. Настыль будет уничтожена.
Сорвав с пресс-папье чистую бумагу, вытирая лоб, директор взмолился:
— Но ты мне домну развалишь, она старая…
— Я все рассчитал, — заявил Илья и положил на стол чертеж.
Через два часа Илья вышел из директорского кабинета. Разрешение на взрыв настыли было получено.
Директор, оставшись один, позвонил секретарше и попросил принести нарзану.
Илья пробирался по цеху знакомыми железными тропами.
Толстые кишки газопроводов висели у него над головой. Газомоторы стучали выхлопными трубами, словно кто-то бил гигантской подушкой о гулкую, сухую землю.
Был Илья высок, силен, широк в плечах, и глаза у него были светлые, сияющие и застенчивые.
Илья шел к Полещуку, к своему доменному учителю. Он знал о его падении, но не мог понять причины.
Илья знал Полещука как отважного, опытного доменщика, и он думал, что все это произошло от каприза, от обиды. И Полещук не откажет ему, Илье, пойти снова горновым, чтобы помочь в трудном и ответственном деле.
На паровозе в эту смену работал машинист Терещенко.
Он сказал Илье, что Полещук дома.
Потом, наклонясь к Илье, он спросил шепотом:
— Слыхал я, в Москве профессор объявился — с мертвых живым глаза пересаживает. Правда? Нет? Поеду в отпуск в Москву. Мне все равно — хоть карие, хоть голубые, лишь бы правильно глядели. Я же наизусть маршрут Москва — Баку знаю. Закрою глаза и весь профиль пути вижу. Изнурился я на этом котелке чумазом.
Полещук сидел дома и пил чай, заедая рисовой кашей. Он был холост.
В пещере русской печи был устроен горн. Полещук, как любитель, по вечерам занимался слесарным делом.
Когда Полещук увидел Илью, у него жалобно задрожал подбородок, бессильно опустились руки; растерянно улыбаясь, он глядел на Илью и молчал.
Илья обнял Полещука, встряхнул, поднял и, глядя в лицо ему, спросил:
— Что же ты, брат, извозчиком заделался? Обиделся на кого, что ли?
Полещук сразу съежился — и стал вызывающе вежливым.
— Садитесь, — сказал он дрогнувшим голосом, — Илья Иваныч, очень рад.