На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей

Шукшин Василий Макарович

Куски подброшенного вверх чугуна, падая, с грохотом ударялись о паровоз.

На секунду мелькнуло в окне паровоза искаженное лицо Полещука.

И вдруг все померкло. Послышалось тяжелое, чавкающее падение чугунной струи в ковш.

Прибитый дождем пар медленно рассеивался.

Снова появились белые столбы паровозных огней и в них — дрожащие косые струи воды.

Чугун потрескивал, стрелял от попадавших в канаву дождевых капель, но тяжко и верно лился в узкое горло ковша.

На подножке паровоза стоял Полещук. Лицо его было бледно, плечи подняты, шея замотана масленой тряпкой.

Илья спустился к Полещуку и, протягивая руку, сказал:

— Спасибо!

Полещук поежился и сказал:

— Не

за что.

Глоба тоже хотел подойти к Полещуку, но, махнув рукой, поднялся на паровоз и стал очищать его кожух от налипших, впившихся в металл чугунных лепешек. Потом, усевшись верхом на котле паровоза, повернувшись, он спросил Полещука:

— На радостях, Федор Феоктистыч, позволь подудеть?

И, протянув руку к рычагу, надавил его.

Мужественный голос гудка наполнил ночь своим пением.

Розовый рассвет размывал грязное небо.

Над разливочной машиной стояло яркое зарево.

С глухим грохотом падали свежеиспеченные чугунные батоны в железнодорожные платформы, приседавшие под их тяжестью. Воздух колебался от тающего тепла прозрачными струями.

Полещук, высунувшись из окна паровозной будки, глядел на домну.

Закованная в железные доспехи, она возвышалась в небо башней.

Оранжевые облака теплились над ней.

Внизу, возле паровоза, стоял машинист Терещенко. Подняв голову, он говорил Полещуку смирным голосом:

— Выходит, мне очки не на глаза, а на голову надеть нужно.

И, оглянувшись на ковш, склонившийся над конвейером разливочной, он увидел, как из оттянутой губы его стекал чугун великолепного синего цвета.

— Чугун, — сказал машинист, — папаша всех металлов. Это понимать нужно.

Полещук тоже смотрел, но видел алые струи металла. Он слышал дыхание домны. И по звуку знал, что печь идет полным ходом.

Павел Вежинов

Я — атомная

Когда они подъезжали к городку, Нора Шишкова впервые увидела песчаный ветер. Сначала она даже не поняла, в чем дело — просто воздух вокруг приобрел цвет недозрелого мандарина. Она протерла ладонью переднее стекло автомобиля, пыльное и исцарапанное. Его вытирали перьями — целая связка их валялась на заднем сиденье. Эти перья — ласточек, воробьев и даже чаек — они с Фитом когда-то привезли с моря, с Солнечного берега… Тогда они еще любили друг друга, целыми днями плавали вместе, а вечерами танцевали на кругу в ресторанчике… Но стекло было очень пыльным и поцарапанным, поэтому протереть его Норе не удалось, желтизна так и не исчезла.

— Бозвелиев, что это такое? — спросила она.

— Что?

— Да вот эта желтизна, которая висит в воздухе?

— Я ничего не вижу, — сказал Фит.

Он вел машину так, словно впал в состояние оцепенения — остекленевший взгляд, сжатые губы, напряженная спина. Только его дряблые щеки легко подрагивали, когда машина подскакивала на ухабах. К тому же от него пахло спиртным. Он казался несколько ниже Норы. Залысины, круглое бесцветное лицо, которое даже в эти напряженные минуты ничего не выражало, расплывшаяся фигура. Сегодня Нора как бы впервые увидела его таким, каким он был на самом деле. Она с удивлением думала о том, что этого человека она столько времени любила. Ничтожество, жалкий паршивый доцент, к тому же дурак. Ему уже под сорок, жена, дочь-школьница. И как она только могла влюбиться в него, как могла…

— Где ты увидела эту желтизну?

— Вон там, на горизонте.

Он опять ничего не увидел, только грустно произнес:

— Нора, я люблю тебя.

— Не зли меня, — раздраженно ответила она.

Они ехали мимо созревшей кукурузы, золотистые початки которой напоминали свечи. Когда они достигли того места, где кукуруза была уже убрана, желтое песчаное

зарево стало почти осязаемым. Над этой опаленной солнцем придунайской низменностью всегда дули ветры — то спокойные и приветливые, то резкие и яростные, но песчаные ветры появились лишь год назад. Это произошло, когда сюда явилось огромное стадо бульдозеров и грейдеров и стало вгрызаться в желтую песчаную почву. Древняя земля оголилась, зелень растаяла в желтой каше дождей. Вся низменность покрылась новыми дорогами, и было не понятно, куда они ведут и зачем проложены. Но вскоре по ним пошли бесконечные колонны самосвалов и грузовиков, именно они подняли песчаный занавес. Ветры, дующие со стороны реки, понесли песок к городку. Красные крыши домов пожелтели, желтыми стали даже арбузы на пригородных бахчах. Песок проникал всюду: в аптеку, в роддом, в кухни, люди жевали его вместе с салатом, котлетами, кабачковой икрой, соленой беломорской рыбой, несметные запасы которой были в местном магазине.

Вскоре пыльная машина Фита остановилась в центре городка. Доцент вышел, недоверчиво озираясь. Неужели это будущее атомное сердце Болгарии? Центральная площадь была пыльной, маленькой, ее окружали низкие ветхие дома, построенные, вероятно, еще в начале века. Ему не приходилось видеть в Болгарии более захолустного города, чем этот. Похоже, что преобразования обходили его до сих пор стороной. Он, казалось, спал вечным сном. Нигде не было видно людей, перед закрытой кондитерской сидел только пес со свесившимся языком. Наверно, его привлекли запахи халвы и печенья, но по его угасшему взгляду было видно, что и эти соблазны не слишком волновали его. Наконец Фит заметил гостиницу и направился к ней, шаркая своими одеревеневшими ногами. Администратора на месте не оказалось. По лестнице спускалась потная растрепанная женщина, на ее ногах синели набухшие вены. Она мрачно посмотрела на Фита, намереваясь пройти мимо.

— У вас есть свободная комната?

— Комната! — презрительно бросила она. — У нас места свободного нет!

— А частную квартиру снять можно?

— Проверьте в гостинице на пристани… Но это далековато, за городом.

По неровному асфальту они поехали к пристани. Машина медленно двигалась по аллее из пожелтевших деревьев. Что-то стучало в двигателе, и Норе казалось, что машина выстукивает: как я могла, как я могла, как я могла! Несколько слезинок вытекли у нее из глаз и поползли по щекам, но Фит, судорожно вцепившийся в руль, не видел их. Сегодняшний день был их последним днем. Они долго ждали его и так долго откладывали, что он созрел и перезрел, как чирий. Они оба боялись прикасаться к нему — не знали, что хлынет изнутри. Лучше всего не медлить, не прикасаться к нему даже краешками пальцев — пусть все свершится мгновенно!.. И в тот же миг в двигателе что-то затарахтело — мгновенно, мгновенно, мгновенно…

Эта гостиница была новой, хотя и неказистой на вид. Был здесь даже ресторан — на террасе стояли красные столики с железными ножками, кое-где даже пестрели скатерти. Тут было прохладно, несколько деревьев отбрасывали густую тень. Гостиница стояла на самом берегу, круто спускавшемся к большой реке. Река казалась бесцветной и гладкой, как жидкая пластмасса.

— Жди меня здесь! — сказала Нора. — На этот раз я попробую сама.

Она с трудом вытащила через узкую дверцу автомобиля свои прекрасные загорелые ноги в голубых сандалетах. Она была высокой, стройной, как тростинка, сухопарой — то ли юноша, то ли девушка. Фиту захотелось заплакать от любви, нежности, ярости, жалости к себе. Она пошла к гостинице легким мальчишеским шагом, ее золотистые, немного поредевшие волосы касались плеч. Это была она — единственная, несравненная, прекрасная, как языческая богиня, а он должен был потерять ее. Это уже решено. Нет, лучше об этом не думать.